системы, ходкие книги идут в печать по глобальному плану; он всё это хватал на лету, считывая признаки, и мысленно давно уже отправился в другое место, поскольку переход экономики, а от неё теперь танцевали все, в назревшую фазу капитализма будет знаменован столкновением сил столь чуждых всему прежнему, что хранить ему станет нечего, только лист, не несущий больше никакого смысла. Казалось, что он порой переводит это в «священное делание», приходилось тяжело без взгляда со стороны. Иногда накатывала некая извращённая форма служебного рвения, и прогнозы превращались в истории. Хотя, казалось, они были вполне литературны и обладали в своей основе явлением, открытым им для себя недавно; Деукалайон понял, к собственному стыду, что этим проникнуто множество книг, которые он читал, — комичностью.

На худощавой щеке сморённого сном Деукалайона мог бы поместиться краткий пересказ Нового завета: общеаттический диалект, так себе откровения, Мураториев канон и документальная гипотеза. Он проснулся над книгой и ловко бросил через себя читанный накануне текст на полку, вонзив с краю, чем оказал изрядную услугу, натурально поставив в один ряд с людьми, привыкшими к критике.

Там имелись: Василий Анкирский «Противодействие арианству», Присциан «Ода императору Анастасию», «Грамматика» Элия Доната, девять томов о правах, судах и законах чешской земли Корнелия Викториана, «Толкования на Вергилия» Мариуса Сервия, «Георгики» и «Энеида» Вергилия, Плутарх «Против Калота», «О видимом на диске луны лице», «О позднем наказании безбожника», критика и пояснения поэм Гомера Аристофана, два труда Люция Апулея, «Апология» и «Метаморфозы», «Утешение Философией» Северина Боэция, «Приискание» Виатора Замека, «Дикая прачка» Марии Анны Шикльгрубер, «История моих бедствий» Петра Абеляра, «Эрек», «Клижес», «Рыцарь в тележке», «Ивейн», «Сказание о Граале, или Персеваль» Кретьена де Труа, «Виллегальм», «Парцифаль» и полный «Титурель» Вольфрама фон Эшенбаха, «Граф Луканор» Хуана Мануэля и «Абердинский требник».

От чего он всегда избавлялся, так это от книг со штампом Чертковской библиотеки, отпускал их вниз с хребта, они скатывались по ту сторону, но всё равно норовили явиться поветрием подьячие библиотеки, взвод которых, кажется, стоял в Гурзуфе. Иногда с ними случались странные и абсурдные переговоры через очень толстую стену, коса находила на камень, сёстры в эти моменты как по волшебству отождествляли себя с монастырём, словно глава дипломатической миссии с Родиной, а переливать из пустое в порожнее они умели и любили, как никто.

Ольга показалась из-за зарослей кирказона, чрезвычайно спешила.

— Утопленник… очень необичан… радије…

Справа блестел на солнце рукав Салгира. Мирка стояла на берегу, багром с надписью «Евпаторiя» удерживая распластанное на глади тело, чтобы его не унесло потоком под свод плато.

Д. скинул обувь, намочив шаровары, ступил в воды, стайка солнечных окуней ушла на глубину. Изобразив утомление, она легла на траву, закатив глаза, приблизив руку тыльной стороной ко лбу, хотя, верно, могла бы поднять труп на вытянутых руках и продержать так несколько секунд. Профессионально осмотрели тело. Кажется, какой-то служащий, вид деятельности разъездной. Нечто среднее между почтальоном и коммивояжёром. Он обратил внимание на то, что уже давно заметили сёстры — дырка от пули в виске. Следовательно, его втянуло под скалы с той стороны и выбросило с этой. Очень нездоровый звонок из мира, считавшегося у иных источником любого рода пропастей, в том числе и на дне, в том числе и в хрупкой душе. На нём был форменный китель, уж в чём в чём, а в одежде они разбирались, могли бы подрабатывать историками моды определённой широты, через которую, впрочем, временами пролегали значительные торговые пути и ерундовые миграции.

— Можешь нырнуть туда и проплыть против хода?

— Нет, я пока ещё незаменим.

— Ха, вон цело гробље таких незаменимых.

Если по уму, впитанному ими в пещерах Главной гряды, сидя за партами из связанных сухой травой костей, то следовало задушить их ночью, перебить по одной, выманить за пределы и не дать возвратиться, но он действительно не питал ничего, кроме безразличия. Никто ни разу не покарал его за нарушение безусловных святых инструкций, и чем дальше, тем легче становилось пренебрегать ими, а то и вовсе просыпаться, избавляясь от дурного сна, подселённого в него под видом дублирующего естества.

Сегодня над долиной собрались звёзды, какая-то галактика наползла на другую, какая-нибудь там струя била поперёк луча зрения, тогда казалось, что вокруг плато человек больше не лучший убийца на Земле. По верхушкам сикомор и чинар постреливал сквозняк, слетевший с очень большой высоты. У подножия вельда было безветренно, тени узки, лёжа под открытым небом, он находил их хищными и сам от этого немного свирепел. У чалмы одинаковая толщина по всей окружности, так с собой всегда имелась подушка, до боли привычная, угла хватало видеть вдалеке гнутые носки чувяков, плохо различимые в сумерках. Ложась под гортензию после отжиманий на пальцах, ста сорока подходов с уменьшаемым количеством повторений, он уже чувствовал тревогу. Днём обратил внимание, что стены монастыря больше не жёлтые по преимуществу, а серые, будто ветер стесал дернину с хребта. Кроме того, он не смог ответить себе, сможет ли уйти уже даже не по своей воле, а если понадобится в ином смысле, если не будет другого выхода. Такие мысли — начало конца. Хоть есть окно не торопясь обмозговать ситуацию, кто это настолько невероятный, что вложил в книгу манифест к нему, не показываясь при этом сам? Он не привык к интригам большого мира, его убивало подобное вероломство, а ещё более его очевидность. Да блажь это всё, да нет, не блажь, да нет, блажь и ещё раз блажь, ко мне же так просто не подобраться. А если у них антихартия? И что это может быть за инструмент или вообще что-о-о-о-у? Мысль почти закольцевалась, он не мог позволить себе углубляться в предмет столь непосредственно, ведь это означало бы растрачиваться, всё равно что любить кого-то, без разницы каким, пускай хоть отеческим чувством. И к чему здесь этот странный трискелион в углу форзаца?

Сразу за пальмовой рощей начинались кресты, эти палки христианства, отмечали местоположение. Их, вероятно, искали, странно, что не тревожили это уединение. Д. копал ямы от ильмовника к молу, но разрасталась и роща, насыпь не во всякий год вела себя смирно, таким образом, часть кладбища была погребена, один участок оказался глубоко в посадке, из дальних могил росли пальмы, из бруствера — кресты. Он отдавал себе отчёт, что малость не уследил, однако не хотел об этом думать, предпочитая успокаивать себя намерениями со дня на день взяться за карту кладбища и всякий раз понося сестёр, отвлекавших его в решительный для монастыря час.