по локоть в крови, смотрел на низкое небо. Звёзды словно медленно дрейфовали в своём садке, чрезвычайная иллюминация, куда там этим Персеидам. Какой-то радиант, надо думать, сдвинулся, завеса улетела в стороны, как драпировки на лебёдках, за ней в первом приближении расширялись созвездия, в дальнем — инженерная мегаархитектура, где внутри Аякс искал Грифона. В крайнем случае Плексиппа, шаги, когда пяточная кость контактировала сразу с обшивкой, из-под которой давно вырвали всю начинку, гулко разносились по коридорам, это сопровождение на их небе никогда не стихало, но у Аякса имелся план, пока не забыл. Родился, когда он отсиживался в сóпле. Сейчас пытался поведать остальным, прошивал рубки, никто не обращал внимания, а ведь скольких-то он убил, какой-то один убил его. Надо думать, он брёл, выставив вперёд руки, за панорамными окнами просматривался один горизонт, если бы не их цепочки раз в два оборота, думали бы, что это сшитые два опахала вращают прихвостни пантеона, что для отбивки не своей точки зрения даже, а так, мифа, не дают им успокоиться. По трубе не съехать сразу через пять-шесть ярусов, раньше кожа бы сгорела, а теперь мясо утрачивалось пластами; для плана оно играло ключевую роль. Им бы всем немного боли, так удалось бы забастовать, где-то он слышал, вычленяя из бормотания, что внизу имелись глубокие специалисты, даже перегоняли её в дым и хранили, вот бы и здесь встретить, вряд ли, но у парней он поспрошает, это уже будет второй этап, невозможный без первого. Всё коричневое, ржавое, это же кого угодно взбесит, кое-где мелькают белые детали советской и американской жизнедеятельности на орбите, словно песчинки, странно, но чувства до конца не выжгли, уж сколько намеренным там был процесс. За две тысячи лет он фиксировал одну драку, одно рыдание, двенадцать попыток суицида. Они взрослели вместе с цивилизацией внизу и беспочвенность озарений многих угнетала.

За окном проплыл неуправляемый аппарат, полтонны фальши и смерти.

Собака в нём уже не скулила, чувствовала, что почти превращена в объект, где даже её коготки, так звонко цокавшие о поверхность отсека, когда она чувствовала опасность и вставала на лапы, являлись источниками бесценной информации, обречённой, впрочем, на устаревание, как и её жизнь сломана сглаживанием с датами ряда запланированных и спонтанных убийств. Жарко, вентилятор уже не спасает, держит голову на лапах, дворнягам не привыкать, сколько раз захлопывали дверь перед носом. С костей предков, жертв генетического дрейфа, никак не сходили следы разделки, а из неё выкачивали телеметрию и вместе с ней жизнь. Кругом как будто система её обеспечения, консилиумы днями и ночами ломали головы, как выдавать ей воду и белок, требовалась необычайная адресность, как регенерировать, точно совет племени в разгар мезолита разрабатывал сценарий одомашнивания, где инициатива за человеком. Шерстяной покров под комбинезоном, кожаный нос, глаза-бусинки, глядящие так умно и с таким пониманием, будут вспоминаться большинству сотрудников лаборатории, не смогут спать, думая о том, как отправили друга на смерть, зная, что его не вернуть.

Жарко, мир жжётся, нельзя убежать, пытка, расплата за всех собак, кусавших советских детей, кокон поверх шерсти держит, лаять ещё больнее, но она пытается, люди как всегда предали, всё жжётся, в ушах шум, слабость внутри этого огня, зрение пропадает.

Капсулу, где внутри на тросиках парил труп в обрамлении экскрементов и выбранного до дна запаса ячеек с питательной смесью, Аякс видел ещё несколько раз.

Лодки были раскиданы по всему пляжу, оставшись здесь от разорившейся во время чумы станции. Издали на волне у берега поигрывали щепки, как продерёшься сквозь каменные плечи дружинников — ладьи. Обязательно церквушка на сваях, ступени до воды из лиственницы. Катались в одной человек по восемь. Плыли мимо оставшихся от ханов ротонд, деревянных сараев, берёз, тогда ещё не таких русских. Ещё не существовало общего вида Гурзуфа. Встречались купальни, к ним вели тропки в траве на крутых склонах, девушки пробегали по таким с чанами на головах, в них сарафаны, мужнины портки и набедренные повязки.

Он спустился по пляжу, некоторое время устанавливал на носу лодки секстант. Пристал к суше посреди лимана между внешней и внутренней грядами, поздним вечером, во время оное. Остров, а именно кусок тверди, ингредиент Вселенной, возвышающийся над водами, не имел связи с дном. Конструкция держалась на плаву благодаря гигантской вализе, похожей на маску палача. Внутри курились ксенон, водород, аргон, углекислый газ и прочая адиабатная машинерия, что при удачном стечении обстоятельств нам удаётся вдохнуть. Сферу сшили из неведомой ему материи, недоставало времени толком изучить, и кроме вулканизации каучука и нескольких старых макинтошей он ничего не распознал. В подвале, который уходил в основу и содержал в стенах кости прошлых хозяев, беспрерывно качал воздух громадный насос, днём и ночью поддувающий в сферу и удерживающий на плаву всю махину. Его крутили гребцы.

Он заверил хозяина, что машина причинит подопытному такую боль, с какой не сравнится даже пытка ананасами. Получил чрезвычайное одобрение и почти полный карт-бланш. Исследовав остров изнутри, он пробурил отверстие к оболочке, наведя на неё широкий столб с острыми гранями. К зале, где работало оборудование, отвёл ещё один, с перспективой застопорить насос. Сделал комнату совсем односторонней, в ней мог поместиться только один пилигрим, и она оставалась непроницаема для определённых молекул. Рассчитал массу заключённых внутрь значимых элементов — та непременно должна была всплыть. Машина в углу подвала, с одной стороны за стеной лежало пространство окружающего остров озера, с другой — стена залы с угольным лифтом. Край настила шёл в одном месте и вдоль, при запуске в тот также ударяли зубила при пружинах и обрушивали в пробитый к тому времени мешок. Имелась вероятность, что последователь в глобуле запутается в парче и будет утянут на дно тяжестью острова, но он постарался это исключить, наточив углы камеры чрезвычайно, после чего её вид возбудил островитянина, словно наложение друг на друга feminae anthropologicae [72], женщины с антикоммунистической пропагандистской открытки и принцессы в греческом колпаке с вуалью.

Радищев смотрел со дна колодца на светлое горло, рама заключала в себе почти безупречный орнамент из трёх волчьих голов, словно стремящихся соприкоснуться носами в центре. Поделиться информацией. Что он чувствовал из частей тела? Мог шевелить пальцами ног и рук, лицевыми мышцами, но вот основание, сдержавшее падение, или уже даже собственная спина, ощущалось странно и несколько противоестественно, никакой поясницы, лопаток, задницы, вместо них вата или подаваемый под давлением воздух. А он, оказывается, выбрал опасное место скоротать старость. The dark side of