– Ну, не так громко, молодой человек. Не так громко. У меня звенит в ушах от вашего крика… Должен огорчить вас. Мне как-то не удавалось.

– Но вы сделаете это ради Ивана Ивановича?

– Попытаемся, мой друг. Попытаемся… Но в необходимости этого надо ещё убедить наших коллег. Это самое трудное, что вам предстоит на первых наших шагах в поисках истины.

– Я уговорю Броню. Она сладит с женщинами. Рассомахин вообще большой любитель всего неординарного.

– Это здорово, мой друг, действуйте!

* * *

В полночь, пугаясь лунного света, тёмных закоулков и друг друга, крадучись, перебегая от одной палатки к другой, они начали пробираться к условленному месту. Одноглазый завхоз расхаживал по беседке, встречая прибывающих шёпотом и мигающим фонарём, Левензон молчал, покачиваясь в качалке. Когда прибыл последний, оказалось, что собрались в том составе, как в тот злосчастный день, когда Аркадий Константинович явился с роковой вестью. В этот раз Лисичкин предстал первым, ведя за руку затихшую Брониславу Мелентьевну.

Посредине беседки был сооружён странный стол из нескольких пустых тарных ящиков и гимнастического обруча, обтянутого брезентом. Соорудил мебель Фока Савельевич. Круглый стол был беспрекословным требованием Левензона. В таких серьёзных вещах Иосиф Самуилович придерживался принципиальных позиций. Пришлось немного повозиться в поисках свеч. И здесь Левензон был неуступчив. Свечи ни в коей мере не должны быть декоративными, а непременно церковными, и это заставило изрядно попотеть Лисичкина. Спасение, когда все опустили руки, пришло нежданно-негаданно. Свечи нашлись в чемоданах запасливой Веры Павловны, та захватила их на всякий пожарный случай из дома. Свечи были толстые, жёлтые, с настоящим запахом ладана, и это вызвало особое ликование Левензона.

Шесть свечек стояли в блюдцах на столе, расположившись по кругу, седьмая горела в центре, аккуратно накрытая трёхлитровой банкой из-под огурцов. Фока Савельевич хотя и содрал с неё наклейку, но кусочки с буквами кое-где проступали. Банкой берегли пламя свечи, впрочем, это оказалось лишней предосторожностью. Ночь не дышала, замерев. Ни ветерка, ни звука. Казалось, природа тоже готовилась к встрече с неведомым.

– Это зачем? – только ступив в беседку, запальчиво спросил Лисичкин, кивнув на горевшую под банкой свечку.

– Это свеча Ивана Ивановича, – глухо ответил завхоз так, что спина Лисичкина похолодела. – Её сам оракул зажёг.

– А те? – всё же осмелился спросить он опять, скосив глаза на остальные.

– А те наши, – загробным голосом проговорил тот. – Три женщины и трое мужчин.

– А Витёк?

– Витёк выпадает. Нужно нечётное количество.

– А… – закивал головой Аркадий Константинович, делая вид, что всё понял.

Левензон по-прежнему молча восседал в кресле, словно загадочный сфинкс. Глаза его были закрыты.

– А с ним что? – шёпотом спросил Лисичкин завхоза, мигнув глазом на старца.

– В нирване.

– Где?

– В нирване. В себя погрузился. Ещё в полночь. До вашего прихода. Как свечку зажёг.

– И что?

– Сосредотачивается.

– Не заснул?

– Вполне. В его годы таким заниматься!..

– Так буди.

– Не велел. Приступит, как время настанет.

– А если до утра просидим?

– Ну что же? Значит, озарение под утро придёт.

– Сам так сказал? – засомневался Лисичкин.

– Стану я выдумывать.

– Я здесь, друзья мои. С вами, – тихий голос Иосифа Самуиловича заставил их смолкнуть. – Я возвращаюсь.

– И где вы были? – с издёвкой спросила Екатерина Модестовна, входя в беседку, за ней, как тень, явилась Вера Павловна с зонтиком. – Только не морочьте мне голову. Я всё равно не поверю в этот бред.

– Вам это и ни к чему, милая, – успокоил её Левензон. – Там, кстати, ужасно холодно. Я продрог.

– Да и на улице не жарко, – поёжилась Железнова, а Вера Павловна раскрыла зонтик.

– Дождя-то нет, – остановила та её, Вера Павловна смутилась, несмело улыбнувшись Левензону.

– Может, чайку? – поспешил к старцу и завхоз. – Я запасся термоском. Не как в прошлый раз. Чаёк отменный. С дымком.

– И что же там? Холодно, говорите? – отстранив завхоза, уставилась Екатерина Модестовна на Левензона. – Кстати, не пойму, где это там?

– В преисподней, – прошептал старец и смежил бледные веки. – Но сейчас уже лучше. Жизнь, друзья мои, к счастью, не терпит холода. Это прекрасно! И всё же никто не захватил пледа? Я как-то запамятовал. Всё суетились мы с Фокой Савельевичем. Конфуз.

Все молчали.

– Мне ведь придётся спускаться туда ещё. Не рассчитал, знаете ли…

Фока Савельевич бросился к качалке и наткнулся на Веру Павловну, выбив из её рук зонт. Тот завертелся, закружился, едва не свалил свечки со стола. Только бросившийся вовремя Лисичкин сумел предотвратить беду. Он застыл с зонтом в руках, как часовой на посту, не сводя глаз со свечки в банке. Та слегка мерцала. Не грела.

– Я боюсь, Аркаша, – обмерла Бронислава Мелентьевна, вцепившись холодными руками в кавалера.

– Это его свеча, Броня, – прошептал бледными губами Лисичкин. – Ванина.

– Ну, хватит! – дёрнулась Екатерина Модестовна. – Не надо нас пугать. Я всё равно ничему не верю. Глупости одни! Чтобы в современном мире вызывать какой-то дух? Да ещё с того света! Маразм!

Вера Павловна захлопнула злосчастный зонтик, грохнув им невольно об пол, и вскрикнула от неожиданности.

– А что? – обернулась к подружке Екатерина Модестовна. – Я весь день хохотала, когда мне рассказали об этой затее.

– Зачем же пришли, голубушка? – тихо спросил Левензон.

– А что прикажете? Одной всю ночь сидеть?

– Однако приступим, – отвернулся Иосиф Самуилович к завхозу. – Рассаживайте всех, как я учил.

Он улыбнулся Брониславе Мелентьевне и шепнул ей на ухо:

– Берите Аркадия Константиновича и садитесь по обе стороны от меня. От вас обоих идёт тепло. Мне не будет так холодно. – А для всех, подняв голову, добавил: – Ничего ужасного в этом нет. Не бойтесь. В наше время в Одессе этим занимался каждый уважающий себя артист. И никто не умирал от страха. Главное – расслабиться. Остальное делать буду я сам.

– Это так страшно, Аркаша, – расставаясь с Лисичкиным, шепнула ему Бронислава Мелентьевна. – Зачем я послушалась вас? Я сейчас умру.

– Отнюдь, – услышав, улыбнулся старец. – Бойтесь живых. Во времена моей юности…

– Ну, начинайте же, – перебила его Железнова. – Мы уже сидим.

– Покорно простите, – вернулся к своим обязанностям Иосиф Самуилович и замер, устремив вдруг широко раскрывшиеся глаза прямо перед собой.