приспосабливал любовь к себе, чтоб со всеми удобствами. Топал по ней, как хотел. Но он умел быть нежным и страстным, говорил слова, от которых она хмелела, как от аромата сирени. И снова ждала, успокаивая себя тем, что ни у кого нет права навязывать свои убеждения другому, что есть какие-то подсознательные влечения и над ними никто не властен. Она нисколько не сомневалась, что со временем их раздельное прошлое превратится в общее настоящее, а все, что мешает им, будет преодолено. Но только добром, только терпением. И она не скупилась на слова любви, потому что слишком долго ощущала их недостаток и знала, как пустынно человеческое бытие, лишенное теплоты и ласки.

Она никогда не спрашивала о том, что происходит у него дома, чем занимается жена. Стареющая Зелма существовала в его анкете, но во власти самого Арвида было ее из этой анкеты вычеркнуть. Он тоже никогда не говорил о ней ни слова и лишь однажды, говоря о неряшливости в быту, воскликнул: «Я три ее засаленных халата швырнул в печь!»

— Каких халатов?

Арвид сразу же умолк и сменил тему разговора.

Лето — большой строительный сезон — стремительно приближалось, и для специалиста-сантехника на частных стройках начинались золотые дни. Арвида чуть ли не на части рвали, и времени у него почти не оставалось.

— Куда тебе столько денег? — не понимала Илиана. — Съездили бы лучше на нашу дюну.

— А ты знаешь, сколько я зарабатываю за вечер? Да я могу так одеться, что никто и не подумает, что я простой слесарь.

— Разве ты стыдишься своей профессии?

— Из меня мог бы выйти хороший инженер.

— Почему же не вышел?

— Теперь поздно думать.

— А туфель у тебя нет, — смеялась Илиана.

На следующий день после этого разговора Арвид не явился на работу. До четверга его не было видно и слышно. Беспокойство Илианы достигло такого предела, что она решилась на чрезвычайный поступок — съездить на окраину, где он жил; поехать самой, хотя она могла послать кого-нибудь другого.

Дома на этой улочке как бы состязались в своей добротности и украшении. И тот, что она искал, — нежно-розовый двухэтажный особняк, увитый пунцовыми розами, — свидетельствовал о зажиточности и вкусе хозяев. Однако внутрь Илиана не попала: ворота были заперты каким-то хитроумным устройством, а за гаражом угрожающе лаяла собака. Она позвонила раз, другой и уже собралась было уйти, когда услышала тяжелые шаги, от которых гудели бетонные плиты дорожки.

За воротами в полумраке возникла фигура, такая массивная, что Илиана не сразу оправилась от растерянности и, лишь придя в себя, разглядела женщину с седыми волосами, завитыми в мелкие кудряшки.

— Вы, наверное, мама Фрейната?

Широкое лицо, на котором маленький вздернутый носик казался смешным, насупилось:

— Слава богу, я его законная супруга.

— А я — управляющая домами Ругайс.

Казалось, этими словами Илиана доставила жене Фрейната великое удовольствие; с радостным восклицанием она расплылась в улыбке и распахнула калитку.

— Арвид в полуклинике, повредил руку, бедняжка. Клиенты звонят наперебой, но что поделаешь...

— Почему же не сообщили на работу?

— К чему? Вылечится, принесет булитень.

— Ясно. — Илиана повернулась, чтобы уйти, но, сама того не желая, остановилась: женщина удержала ее за полу.

— Нет, так не годится. Не обижайте. Прошу покорно в дом.

Она тащила Илиану, как трактор — легонькую повозку.

В гостиной стоял черный концертный рояль, над ним нависала хрустальная люстра с множеством подвесков. Тут же Илиана увидела и пресловутый финский гарнитур и вспомнила о сломанной ножке, так омрачившей некогда настроение Арвида.

Супруга Фрейната не скрывала гордости.

— Кое-что мне оставил папаша, — толстой рукой она указала на рояль и люстру, — и сами мы с миленьким на луковичках заработали...

Она, наверное, не умела подолгу молчать; к тому же, такую гостью следовало развлекать.

— Я ему говорю: надо запасать ценности — золото, к примеру. Оно при любой власти остается в цене. Или, скажем, на охоте угодит в Арвида шальная пуля — а у меня добро, и, значит, я снова желанная.

У Зелмы был глубокий грудной голос с желчным оттенком. Илиана подумала, что такая раздражительность присуща нелюбимым женщинам. А эта еще хотела быть желанной...

— Да и вы тоже хоть куда, — фамильярный хлопок по плечу был весьма увесистым.

Что ощущал Арвид, когда на его плечи ложились эти каменные руки?

— Муженек, поди, глаз не спускает?

— Я разведена.

Выражение лица Зелмы мгновенно изменилось.

— М-да, теперь, случается, бросают. Дурочек, понятно. Таких, как я, — нет. Жить надо уметь!

— Меня не бросали. Сама ушла. Не было любви.

— Любви! — Зелма расхохоталась гулко, словно ударила в церковный колокол. — Любовь что привидение: все о ней говорят, да никто не видел!

— Я пойду, — тихо проговорила Илиана, но тут в разговор с полуслова, точно она подслушивала за дверью, вмешалась скользнувшая в комнату востроглазая старушонка:

— Разведенные, они-то больше всех и рушат семьи.

— Нельзя разрушить то, чего нет.

Никто не слышал, как подъехала машина. Арвид распахнул дверь и растерянно остановился.

— А вот мой мышонок и дома. Заходи, заходи же... — Казалось, любящая мать дождалась единственного сына, о котором день и ночь болело сердце. Так кошка бережно несет своего только что народившегося малыша.

На глазах Илианы произошла внезапная метаморфоза: от монументальной Зелмы осталась разве что массивная фигура, но и та обрела новые, вкрадчивые, гибкие движения. А голос? Уж не горлинка ли заворковала?

— Милый, каким больным ты выглядишь...

Храня полное молчание, Арвид заставил себя пройти на середину комнаты. Зрелище было убийственным: большой, крепкий мужчина выглядел настолько жалким, что Илиана ощутила гнетущий стыд и сострадание. Ей захотелось унизить ту, что так грубо низвергла с пьедестала ее любимого. И, шагнув, она остановилась перед женщиной и голосом начальницы поисковой группы приказала:

— Сыграйте что-нибудь!

— Сыграть? Да я...

— Да, сыграйте. Хотя бы «Собачий вальс».

Арвид понял. И резко повернулся к двери.

— Куда же, крошечка? — жалобно вопросила Зелма. — Пора клубничку