полдень. Да, время было уже искать место под стан и под ночлег, а не ввязываться в новое сражение.

Но на другой берег реки уже переправилась и часть обоза под прикрытием полка Рудского. И теперь ему грозила беда: задаром оказаться в руках у московитов.

Рожинский, наблюдавший за тем, что там творится, процедил сквозь зубы и громко выругался по-польски: Sam diabeł nie może się rozeznać![43]

Затем он обратился к нему, по-деловому, как подобало к царю:

— Государь, нам придётся сегодня ещё сразиться! Позвольте в дело ввести казаков! Сейчас они для этого как раз нужны. Надо отвлечь московитов от их обоза. Он тоже двигается с ними!

— Пан гетман, располагайте ими, как вам подскажет ситуация!

И донские казаки Заруцкого завыли по-дикому, пошли в атаку на конные московские полки. А те стали бить по ним из луков. Но вот столкнулись они, пустили в ход сабли и как в пляске завертелись кругами. И выполнили они свою задачу: дали время Рожинскому развернуть для битвы тяжёлых латников, позади которых встала лёгкая конница из пятигорцев.

Вот только теперь свёл Рожинский с поля донцов и кинул в дело гусар. Те выставили вперёд длинные копья, пошли в атаку и надавили на московских детей боярских. За латниками вступили в бой и пятигорцы. И полки начали ходить на московитов по очереди, сменяя друг друга. И московские полки подались назад под их ударами, ещё назад, затем перестали совсем сопротивляться… Отход, отход!.. Да это был уже не отход, а бегство!.. Вот теперь-то уже князь Роман бросил все свои силы в преследование отступающих.

А вон уже и засека, лихая сторона. Торчат там надолбы в две кобылины с цепями позади бревенчатого частокола, словно предупреждают, что там, за ними, начинается совсем уже чужая земля.

Мелькнула и старенькая смотровая башня, построенная ещё при царе Грозном для наблюдения за полем, откуда всегда приходили набегом степняки. Те шли обычно мимо Кром, затем сюда, на Орёл, на Волхов, шли дальше, на север, на подмосковные места, в набег, шли за большой добычей.

Гусары проскочили и вот эту, московскую засеку. До самой темноты, до ночи гнались они за отступающими не менее десятка вёрст.

В свой стан, в царский шатёр, Матюшка вернулся в тот день поздно. Вернулся он не один, а с князем Романом и полковниками, когда принесли весть о полном разгроме Шуйского. Тот потерял при бегстве весь свой обоз. И полковая батарея Валуева тоже досталась им трофеем.

— Всем полкам надбавка в оклады за две четверти! — вскричал он громко и вскинул вверх кубок с вином в тот вечер на попойке.

— Ловлю на слове, государь! — подхватил Будило его весёлый тон.

— Вот сейчас же и подпишем тот контракт! — сказал Рожинский и подмигнул своим, чтобы тащили писаря в шатёр.

Пахомка же, вертевшийся подле Матюшки, насторожился и стал подавать ему знаки, чтобы он не говорил чего не следует по пьянке.

Но Матюшка был в ударе. Он не замечал его жестов, да и самого дьяка тоже, такого неуместного сейчас среди ротмистров и полковников. Он разошёлся и хвастанул, как деревенский плут:

— Вот сяду на Москве — вам всё золото и серебро, что в ней найдётся! А я останусь лишь со славой!..

Ещё он что-то много наобещал, под укоризненные взгляды расчётливого дьяка.

* * *

После поражения армии Шуйского и крепость Волхова сдалась на милость победителя. И Матюшка поехал в тот же день осматривать город. Вот миновал он крепостные ворота со своей свитой и въехал в крепость.

А там уже вовсю хозяйничали донские казаки. От них не отставали и пахолики[44]. Шум, гам стоял, как на базаре. Вон кто-то уже залез на церковку, ползёт по куполу к кресту, оправленному каким-то металлом, привлекательным на цвет… Казак! И надо же, забрался!.. Вот рубит он топориком под корень крест. И щепки полетели вниз… Ха-ха! Срубил, всё же срубил, бес окаянный!

Крест пошатнулся, взмахнул крылами-перекладинами и наклонился, стал падать… Вот проломил он своим одним крылом церковный купол. Дощечки брызнули дождём. За ними и он сам грохнулся вниз, вонзился в землю покалеченным крылом и замер.

Но нет, ему, уже поверженному, покоя не дают. Его, израненного, облепили казаки и повалили скопом на землю, как богатыря из сказок старых. И тут же застучали топоры, сдирая металл с живого дерева… Обломки от креста летят в костёр, уже пылающий на площади.

Сейчас здесь всё принадлежало по праву победителям. Вот им, простым, так просто расправлявшимся со всем и всяким…

Равнодушно глянув на это, Димитрий поехал дальше, на воеводский двор. Тот двор уже присмотрел Пахомка для его временного царского жилья. Сам же дьяк ехал позади него с шутом, и, как обычно, они грызлись из-за чего-то.

В этот момент из ворот, распахнутых в зелейный погреб, донцы вытащили какого-то человека, одетого в добротный кафтан. И даже сейчас, хотя его тащили волоком, он выглядел молодцевато. Осанка чувствовалась у него, и на холопа не был он похож.

— Государь, то второй воевода! — с чего-то забеспокоился позади него Пахомка.

Димитрий хотел было ввязаться в эту расправу казаков над воеводой, но тут кто-то из донцов ударил пленника ножом в грудь, и тот свалился замертво на землю.

— Вот чёрт возьми! — тихонько выругался он от досады, что всё расползается из-под его власти. Стоит только ему отвернуться хотя бы на минуту, как его ближние люди тут же творят беззаконие, грабят и убивают. А что уж говорить о казаках.

— Но, но! — дёрнул он со злостью за уздечку коня; тот почему-то заартачился и не желал идти к воеводской избе.

И тут откуда-то, похоже из-за сруба тюрьмы, которая прижалась на краю площади к уже разграбленной церковке, — святое место впритык к преступному, — появился монах, и как-то странно, бесшумно шёл он.

«Расстрига, с Соловков!» — мелькнуло у Пахомки. Таких, любителей скуфейки и акафиста, он сразу узнавал: по синеве лица, по запаху и по походке…

В длинной рясе, с чёрной бородой и волосами, худой, но белокожий, как будто выкупался он в облаках, монах шёл мелкими шажками так, словно плыл по воздуху. В руке же у него был не крест: топор держал он, но вялой, безвольной была его фигура… И рукоятка длинная у топора, как у лесоруба или палача, рассчитанная на замах для сильного удара, невольно останавливала взгляд… Нос у него, сизый, от аскетической нагрузки, горбинкой тонкой выпирал. Глаза же тёмными провалами взирали на мир из чёрной пустоты…