Положив на себя крестное знамение, он зажёг свечку от лампадки, что тлела и потрескивала маслом тут же рядом…

«Ну, так и есть — воды в масло подлили! И здесь воруют!» — осуждающе покачал он головой.

Он поставил свечку под образом Пахомия в маленькую лунку шандала и только потянулся было рукой, чтобы ещё раз перекреститься, как свечка выскользнула из лунки, упала на пол и погасла. Пахомка, кряхтя, нагнулся и поднял её. Он снова зажёг её от лампадки и поставил в другую лунку, подумав, что та заполнилась воском. И опять он собрался было положить крестное знамение, настраиваясь на благочестивые размышления о минутах приятного тайного раскаяния, об отпущении грехов, о бренности всего…

«Ох, суета сует», — пробормотал он себе под нос.

Но тут свечка опять вывалилась из лунки, упала на пол и погасла. А у него с чего-то сильно застучало сердце. И он, не донеся руку до лба, опустил её и краем глаза повёл по сторонам: не видел ли кто его конфуза.

«Вон там стоят подьячие, уже не мои, Валевского. Что их-то привело сюда?.. Переглянулись! Заметили, что со мной, с Пахомкой, дьяком царя, что-то происходит неладное…»

Он нагнулся, почувствовал, как прилила к голове кровь, и зазвонили вроде бы на звоннице. Хотя сейчас звонить было рано. Он это точно знал.

Подняв свечку, он заметил, что миряне странно взирают на него. Но он опять взял себя в руки, промолвил шёпотом: «Господи, прости и помоги, прости и помоги!» — снова зажёг свечку, оплавил у неё низ над пламенем лампадки, прицелился трясущейся рукой, чтобы воткнуть её точно в лунку, посчитав, что, может быть, он просто мазал сослепу в церковном полумраке.

Он воткнул её. И свечка встала прямо, и её пламя загорелось ровно, стремясь острым хвостиком куда-то вверх. А он не двигался, стоял, но мысленно повторял про себя со страхом: «Ох, упадёт, упадёт, окаянная!..»

И смотрел он, смотрел на пламя, на свечку, как она стоит, глаз радует. И сердце стало успокаиваться у него. Дрожь унялась в руках, в коленках.

И вдруг свечку плавно повела вбок какая-то сила. И она стала медленно клониться от образа святого Пахомия, как будто тот взглядом отталкивал её. И падала она, падала ужасно долго. Так что из Пахомки успел излиться целый сонм мыслей, страхов и страданий. Не понимал он, что происходит, но видел, собственными глазами видел, что святой Пахомий отталкивает его свечку…

«Не принимает!» — застонало у него всё внутри от страха; не принимает его раскаяния, не верит ему!.. Буря, целый ураган чувств прошёлся сквозь него, мыслей глубоких и пустых тоже.

«Мир во зле лежит!.. Зачем же я своровал тех соболишек-то?»

А что-то он не хотел и вспоминать даже: но оно всё равно просилось наружу… Вот когда-то, однажды в детстве, он пнул жестоко кота. Да так, что тот, бедняжка, от удара не оправился. Он захирел, весь запаршивел, пошёл коростой и наконец в мучениях, тоскливо мяукая и царапая лапками пол, издох… Потом всплыла перед глазами Агашка. Вот так, как стояла, провожая отчаянным взглядом их обоз… А ведь он мог взять её, мог!.. «Но не взял!»

А свечка всё клонилась и клонилась…

Он же взирал, взирал, как падает она, застыл, всё его тело одеревенело: не слушаются руки и ноги тоже… И вдруг будто кто-то толкнул его сзади, да так, что он судорожно выбросил вперёд руку, чтобы подхватить на лету свечку. И, ловя её, он махнул своей длинной бородой над пламенем. И она мгновенно вспыхнула, затрещала, ударила горелым в нос…

Он сдавленно вскрикнул: «А-ах-х!» — хватаясь обеими руками за горящую бороду.

И свечка скользнула вниз, стукнулась об пол и опять погасла. И сразу же исчезло пламя с его бороды. Только вонь прошлась волной по всему церковному пространству.

Пахомка уронил руки, застыл, не в силах двинуться с места и не нагнуться. Он стоял один. Все миряне отшатнулись от него, со страхом взирали, как на проклятого.

И на церковь опустилась тишина. Только один батюшка невозмутимо вёл дальше службу, елейным голосом читал тропарь о покаянии: «Прости, Боже, прегрешения наши, вольные и невольные, яже в слове и в деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и в нощи, яже в уме и в помышлении: всё нам прости-и!.. И Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веко-ов!.. Аминь!»

К Пахомке подошёл церковный служка и слегка дотронулся пальцами до его плеча, как будто успокаивал.

— Сынок… — промямлил Пахомка просительно. — Помоги…

И тот нагнулся, поднял свечку, протянул её ему. Заметив же, как он дёрнул рукой отстраняющим жестом, тот понял всё, кивнул головой, зажёг свечку и поставил её своей рукой под соседним образом, образом Спасителя.

Пахомка же отошёл от образов подальше, весь трепеща внутри и припадая на ослабевших ногах. Издали он послушно поклонился образу Пахомия, перекрестился, не поднимая глаз на строгий лик, затем поклонился образу Спасителя… И так стоял он ещё долго, вдали от иконостаса, не смея приблизиться к нему, не чувствуя, что из глаз текут слёзы и капают на парчовый кафтан. Тот сшит был вот только что опять на деньги, попавшие к нему в карман от очередного нечистого дельца. Нет, он не замечал в тот день в храме никого. Не видел он, как миряне с сочувствием, а кто-то и со страхом, взирали на него, поспешно крестились своему святому и торопливо покидали церковь… Вот так стоял он. Служба вроде бы уже закончилась. И церковь опустела. Как тут ударил колокол: не то на самом деле, не то в его разгорячённой голове. Он вздрогнул. Его взгляд жадно отыскал сам собой образ святого Пахомия и застыл на нём…

И образ вдруг раскрыл уста, и сверху откуда-то полился голос: «Выброси ту книгу богомерзкую! Иди в послушники, в пустыню! Гордыню уничтожь, принизь себя! Тогда и свет увидишь!»

Из храма он вышел как хмельной. Весь мир перед ним качался, как на колоколенке в набатную пору колокола. И было странно тихо, очень тихо на церковном дворе.

Он побрёл к себе, не видя дороги под ногами. Дрожали руки у него. А всё тот же голос повторял в нём непрерывно: «В пустыню, в келью, там запрись!..»

Весь этот день он просидел в своей каморке, никому не показывался на глаза. Утром он, похудевший, совсем как святой, явился в горницу к