царю, уже с короткой бородкой, подстриг подпалины. Одет же был как нищий. Ещё шажок — и он в юродивых…

Матюшке уже донесли о том, что стряслось с его дьяком в церкви. Прошёл всего какой-то месяц, как он дал ему свою заветную книжицу, со строгим наказом не показывать никому её, под страхом смерти, пригрозил Ерёмкой… Ох, если бы он знал, к чему всё это приведёт дьяка, так нужного ему для дел неотложных и приказных… И вот теперь это. Да не сегодня же случилось всё это. Он начал замечать сразу же после того дня, что дьяк перестал пить и стал слабеть. Ну прямо на глазах жизнь уходила из него куда-то. И баб он не предлагал уже ему. К тому же, как сплетничали по царскому обозу, он перестал заигрывать с ними и сам… И деньги откуда-то в казне, излишки, появились… «Неужто он бросил воровать?» — забеспокоился Матюшка о своём преданном дьяке, который, видимо, совсем уже занемог… «Вот чёрт! Зачем же я дал ему ту книжицу? За чистую монету он принял всё, что в ней написано!.. Это же надо — как русского мужика грамота корёжит, а мудрость вконец испортить может!»

— Я, государь, на Соловки… Замаливать грехи, — промолвил Пахомка, и искренность скользнула впервые из уст его. — Голос был мне. Ежели не пойду, то здесь и помру…

Матюшка подошёл к нему и обнял: «Хорошо, я не держу тебя».

Пахомка собрался быстро. Да и собирать-то ничего не надо было в котомку нищего. Он вышел из хором во двор. Запахнув на себе дырявый армячок, он подвязал его верёвкой, постучал посохом по сапогам, уже потрёпанным, подшитым толстой кожей, как будто проверял их крепость на дальнюю дорогу. Стянув с лысой головы засаленный колпак, он поклонился ему, царю, его царским хоромам. Затем он поклонился всему миру, на все четыре стороны, собравшемуся поглазеть на зрелище, достойное сказаний. Здесь были холопы, казаки, боярские дети и бабы, повара и конюхи, истопники и кузнецы, портные, и прачки тоже выползли на свет из портомойни. Туда заглядывал он иногда и прижимал от скуки их…

— Не поминайте лихом, люди добрые! — сорвался, задрожал голос дьяка.

И баба, какая-то сердобольная, заголосила вдруг, как над покойником.

Но тут же кто-то прицыкнул на неё: «Цыц! Не помер ведь! На божий свет надумал выходить!»

И голоса, многие: «Ты поклонись там святым мощам!.. Зайдёшь, кажись, и к Иринарху по дороге! Но ты железо не таскай, как он! Не по тебе — килу схлопочешь!.. Хи-хи!» — хихикнул ехидно с подначкой кто-то, но сразу же заткнулся под окриком сердитым: «Закрой свой рот, подлюга!»

И Пахомка пошёл от них. Пошёл он против ветра, потупив глаза, пригнув смиренно голову, и не глядел он ни вперёд и ни назад.

А Матюшка смотрел вслед дьяку, смотрел, как дёргает ветер его старенький армячок.

«Где-то сторговал уже? Эх! Жаль — дьяк был умный. Но, похоже, надорвался. Да, ум излишний не доводит до добра… Ну, вот, кажется, и первый кармелит в Московии!»

На его лицо набежала усмешка, и он взглянул на шута, стоявшего с ним рядом.

Тот жалостливо сморщился, провожая в неизвестность своего непримиримого соперника. Нет, нет! Не плакал Петька никогда от жалости. От злости — ещё может быть. Сейчас же просто ветер задувал пыль ему в лицо. И он щурился, отлично маскируя свою слабость.

Пахомка не дошёл до Борисоглебского монастыря, до Иринарха, убит был разбойниками по дороге. Они позарились на его нищенскую одежонку и скудный паёк, что был в его котомке. Да и старца-то в то время не было в его родной келье. Он был как раз в Москве, у царя Василия Шуйского, и убеждал его стоять крепко-накрепко в своих несчастиях.

Глава 7

ТУШИНО

От Волхова войско самозванца двинулось на Козельск, затем подошло к Калуге, где хлебом-солью встретили царя Димитрия. А дальше их путь лежал на Малоярославец. И там они узнали, что Шуйский собрал новое войско и поставил его под начало Скопина. И эти полки стоят сейчас по берегам Десны, загородили им дорогу на Москву. Но Рожинский схитрил, обошёл стороной Скопина: от Боровска он повернул на Можайск. И запетляли его полки просёлочными дорогами.

— А комарья-то! — ругались пешие и конные, попав в края нехоженые.

Но вот наконец-то они вышли к Можайску. Там крепость встретила их бранью пушек. Со стен же ветхого посада грозили ружья, показывая явно, что здесь не собираются стоять в осаде долго: сдадутся на милость царя Димитрия, если проявит тот её.

А Скопин, когда остался в стороне, бросился преследовать полки самозванца. Но уже было поздно. Рожинский ушёл дальше, на Звенигород, и подступил к Москве.

Матюшка свернул коня с дороги.

— Поехали! — коротко бросил он своей свите и двинулся по зелёному полю к Москве-реке. Она угадывалась издали за монастырём, который стоял на отшибе от большой дороги. Действительно, обогнув его стороной, они выехали к реке и остановились на крутом глинистом обрыве.

Отсюда, с высокого берега, открывался живописный вид на излучину реки, на деревеньку, что маячила вдали. А выше, по небу, бежали облака курчавыми барашками.

Но не до этого ему, Матюшке, было сейчас. На всё взирал он равнодушно. Он не любил вот эту жизнь, топтал её, а мыслями был в городе, который скрывался где-то вон за тем дальним лесом.

— Та деревенька — Тушино! — осмелился прервать его царские думы Федька Гриндин и показал ему на рядок изб, стоявших косо. Там будто пьяные мужики вышли к большаку и встали вдоль дороги на Москву в раздумье, гадают, куда идти им дальше.

— А то монастырь Преображения! — кивнул он головой в сторону построек за деревянным острогом, из-за которого виднелась трапезная, какие-то клетушки, две каменные церковки. Одна была шатровая, другая гляделась луковицей недозрелой.

«Уже разграбили!» — почему-то недовольно мелькнуло у Димитрия, когда он заметил, как донские казаки тащат что-то из монастыря, а из-за его стен доносятся крики, брань и плач.

А вот тут, совсем рядом, стал он вновь осматривать окрестности: другая речка, грязная и неглубокая, впадает в Москву-реку.

— То Всходня, — снова услужливо подсказал Федька и замолчал, заметив его затуманенный взор, брошенный совсем в иную сторону от берега реки: туда, за дорогу, на покатистую возвышенность, где уже устраивал свой лагерь князь Роман.

Там уже стояли ряды серых палаток, расцвеченные яркими знамёнами. Неподалёку от них виднелись шатры и балаганы казаков, татарские кибитки.

В центре же польского