– Алекс, мне ее жаль.

– Мне тоже, мой мальчик. Мне тоже. Она потеряла, вернее, уверила себя в том, что потеряла мою любовь. И с тех пор дико боится потерять любовь всех тех, на кого падает ее глаз. Сперва он упал на тебя. Теперь она не отрывает глаз от своих детей, безумно опасаясь потерять и их. Но это неизбежно. Любить – не значит обладать безраздельно. Любить – это прощать, наблюдать, не вмешиваться, разрешать совершать ошибки и накапливать свой опыт, любить – это отпускать, ждать, верить и жертвовать собой ради любимого. Я очень надеюсь, что когда-нибудь, возможно, Джесс дорастет и до этого понимания. Но мне придется ей помочь. Ей будет больно. Но лучше быстро и больно, чем долго, мучительно и причиняя страдания близким окружающим. К тому же… – Алекс покачала головой, уставившись в мерцающий в камине огонь, – лучше я проконтролирую все сейчас. Пока есть время. Кстати о времени! Я же не позвонила дочери.

– Алоу, Джесс? Ты уже в Швейцарии? Где ты остановилась? Мой человек, которого я отправила к тебе сегодня с подарками, сказал, что ты улетела ко мне. Ты остановилась в самом Давосе? Как дома? Что значит, неправильно понял? Он передал мне слова твоей новой экономки, что ты с мальчиками улетела ко мне! Джесс! Я организовала обед завтра и подготовила шикарные подарки всем вам: тебе, мальчишкам и Максу. Ты же не хочешь, чтобы твой подарок достался ему? Тц-тц, не стоит так, я знаю Макса не хуже тебя, он не достоин таких эпитетов. В общем, завтра жду тебя с мальчиками на обед. Иначе… Ты меня знаешь, Джесс. И потом… – Алекс прерывисто вздохнула, – Джесс, это, возможно, мое последнее Рождество. Хотя бы один раз постарайся мне его не испортить.

***

Голова была совершенно пустой. Пустой, прозрачной, стеклянной какой-то. Как эти дурацкие шары со снегом, знаете, вот эти вот – потряси их, и внутри закружит-завьюжит метель сверкающих снежинок-блестяшек на фоне хоть ночного Нью-Йорка, хоть утреннего Рио-де-Жанейро, хоть вечернего Киева. Такими же пронзительными искорками бултыхались в моей голове недавние сценки рождественского обеда у Алекс. Было… тяжело. Тяжело, но, черт его знает, необходимо? Целительно? Облегчающе? Разрубающе тот дерьмовый гордиев узел, что я не решался разрубить уже несколько лет.

Джесс. Я НЕ ненавидел ее, как она кричала мне в лицо шесть лет назад при разводе. Я всегда относился к ней с большой благодарностью, и совершенно точно с нежностью, но не с любовью, в этом она права была и тогда, и сейчас. Единственное мое оправдание заключается в том, что я никогда и не говорил ей о своей любви. Язык не поворачивался врать человеку, который реально меня выручил. Но тогда, в самом начале наших отношений, она не хотела этого слышать.

Был ли я неблагодарной скотиной, попользовавшейся девушкой? Отчасти. Был ли я подлецом, совратившим ее ради денег и положения ее матери? Вот уж нет. С Алекс я познакомился уже после того, как Джесс заявила о своей беременности. Печальное совпадение – именно в тот день, когда я решился наконец поговорить с ней и поставить точку в наших односторонних отношениях. Мог ли я при этом посоветовать ей сделать аборт? Если бы был конченым мерзавцем, то да, мог. Но я таким не был.

Я тогда подумал, может, все же попробовать? Разве мало примеров того, что люди, не любившие друг друга до свадьбы, умудряются как-то притереться в браке, пообвыкнуться, родить и воспитать прекрасных детей и лет через десять, двадцать понять, что им комфортно вместе?

И наши дети – Стив и Иан – я их просто обожал. Я посвящал им все свое свободное время, по ночам читал работы Глена Домана и Сесиль Лупан, делал для себя сравнительные таблички по методикам Монтессори и Зайцева, Готмана и Ибуки, переводил Джесс рецепты закаливания от Порфирия Иванова, разыскивал уже переведенные книги нашего академика Уголева и выдерживал многочасовые битвы с семейным доктором, обсуждая советы Комаровского.

Что я сделал не так? Да черт его знает. Может, просто в неправильный день отмахнулся от Джесс, недвусмысленно намекавшей на накопленный мною супружеский долг. Может, слишком резко высказал замечание по поводу того, что в детской по очереди спят няни, хотя это должны быть мы – родители. И я даже сейчас плохо понимаю, кого к кому Джесс взревновала больше: детей ко мне? Меня к детям? Меня к кому-то еще? Какой пазл сложился в ее голове – хорошенькой, но забитой, на мой взгляд, не самыми правильными понятиями о том, что такое любовь и с чем ее не следует путать.

И она приняла странное решение. Исполнение которого отвратило меня от нее раз и навсегда. Она вдруг возомнила, что надо заставить ревновать меня. И не придумала ничего лучше, чем пригласить для этого специально обученных людей. Она подгадала так, чтобы я застал ее в постели сразу с тремя мужиками.

Зачем? На суде она объяснила это так: все было просто инсценировкой, мол, исключительно для того, чтобы я понял, насколько она до сих пор привлекательна, что ее могут одновременно хотеть сразу трое красивых брутальных самцов. Типа, чтобы я моментально кинулся в драку за столь ценную самку. Это каким бабуином надо быть, чтоб подумать и поступить так? Когда на твоих глазах три разномастных кобеля – в самом прямом смысле этого слова – имеют твою жену, которая им за это заплатила? И это не была инсценировка. Все было по– честному. И стонала и орала Джесс от наслаждения. Уж мне ли не знать. А в соседней комнате няня сидела с близнецами. Это просто не уложилось в моей голове. Так же, как не укладывалась перед этим в сознании ее тяга к тем модным эротическим – а по мне так порнографическим – книжонкам с хештегами мжм, бдсм, слэш, фемслэш и так далее, что десятками поглощала Джесс и где, очевидно, и вычитала такой оригинальный совет по привлечению внимания мужа. Дура? Не мне судить. Она же такая не одна их читает, верно?

И именно так я сказал Алекс: простите, уважаемая теща, но есть вещи, которые моя нетолерантная голова так и не научилась в себя вмещать и, надеюсь, никогда не научится. Больше я ничего рассказывать не стал. Просто взял рюкзак с трусами и носками, свой ноут, боксерские перчатки и ушел.

Госпожа Гордон нашла меня через неделю. В том же самом клубе, где я занимался до встречи с Джесс. Нашла и предложила работу. И пообещала, что развод с ее дочерью пройдет гладко, если я не буду настаивать на совместном опекунстве. Объяснила честно и прямо: даже не пытайся, наша система тебя размажет, и ты потеряешь даже призрачный шанс видеться с детьми. Проси только право на встречи.

Вы думаете, я сразу согласился? Нет. Я взял неделю на раздумья. Потратил около десяти штук фунтов стерлингов на консультации с солиситорами и барристерами. И они сказали мне то же самое: гражданства нет, материальное положение нулевое по сравнению с Джесс, ты ответчик, которому еще и платить все судебные издержки, ибо ты проиграешь. Парень, ты в полном пролете, не факт, что тебе разрешат в принципе видеться с сыновьями до наступления их совершеннолетия, потерпишь?

Я еще раз встретился с Алекс и в этот раз спросил о гарантиях. И единственная гарантия, которую она мне дала, было ее честное слово. И я поверил.

Теща никогда особо не лезла в наши с Джесс отношения. Она всегда держалась в сторонке, то ли наблюдая, то ли чего-то выжидая. Через три или четыре года она призналась мне, что с самого первого дня, как я только впервые поужинал с Джесс, я круглосуточно находился под наблюдением ее службы безопасности. Они следовали за мной повсюду, так что я никогда, ни единого часа за эти годы не был один в полном смысле этого слова. Они отслеживали все сайты, которые я просматривал, писали все разговоры, которые я вел по домашнему и по сотовому телефону, проверяли всех людей, с которыми я так или иначе контактировал, перепроверяли армией бухгалтеров все заключенные мною сделки. Я, как выяснилось, прожил под микроскопом гребаных полторы тысячи суток, или что-то около этого. И я даже был рад, что узнал об этом так поздно. Вот в тот момент знание оказалось своевременным. Я успел понять образ мышления своей непосредственной начальницы, пусть не сердцем, но разумом принял необходимость столь тщательного контроля и даже попросил не называть мне имена соглядатаев. Какая разница, кто был свидетелем моей честности по отношению к этой семье? Самое главное, что таким неподкупным свидетелем была моя собственная совесть.