– Да, было, кажется, такое, – нахмурилась я. – Лет пять назад. Я выслала фотографии родителям. А мама потом позвонила и сказала, что я отвратительно похудела и скоро доведу себя до анорексии.

– Ту фотографию она поставила на камин. В бархатную рамочку, расшитую засушенными вишенками. Я подолгу тебя рассматривала, пыталась уловить хоть какое-то сходство. Решила покрасить волосы, брови. Перестала есть. Мама всегда говорила, что после родов я наверняка превращусь в кусок сала, раз уже в десять лет вешу больше нашего мастифа Джонсона.

– Но ты не толстая! – возмутилась я. – У тебя просто кость шире.

– Я перестала есть, но ничего хорошего из этого не вышло. Все закончилось тем, что я упала в обморок в школе. Родителей вызвали и пригрозили судом. Был такой скандал! В нашей школе за месяц до того две девочки умерли от анорексии. Однажды я шла по улице и увидела в одной витрине красное пальто, почти такое же, как твое, с той фотографии. Это был секонд-хенд, любую вещь можно было купить за пять с половиной долларов. Такие деньги у меня были. Я его купила. А мама сказала, что я похожа на огородное пугало и она ни за что не позволит мне выходить на улицу в пальто, которое сшили еще, видимо, до гражданской войны. И еще заметила, что ты никогда не стала бы носить вещи с чужого плеча.

– Какие глупости! Я часто покупаю что-то в секонд-хендах.

– А потом случилась беда с папой. И меня отправили к тебе. Знаешь, как я сначала радовалась? Я думала, вот, наконец увижу эту Великолепную Дашу, мы подружимся, она поможет мне стать такой же блестящей, стильной и целеустремленной, я вернусь домой, и родители посмотрят на меня новыми глазами. Но стоило мне увидеть тебя и представиться… Я сразу поняла, что ты мне не рада, что я не так уж хороша для тебя…

Я прекрасно помнила тот день. Жара, расслабленность, мятный лимонад, «Доказательство смерти», безоблачное будущее. И вдруг на пороге появляется непромытая панкушка с грязным рюкзаком и объявляет, что отныне она – главная часть моей загубленной жизни.

– Тебе даже не надо было ничего говорить, – засопела Челси. – Все было написано на твоем лице.

– Но я… Во-первых, твое появление было полной неожиданностью, во-вторых, я избалованная эгоистка, а в-третьих… Вообще-то я тоже тебя всю жизнь ненавидела. Все четырнадцать лет твоей жизни, представь себе!

У нее расширились зрачки, как у наркоманки.

– Ты – меня? – Челси недоверчиво усмехнулась. – Но… За что? Ты меня даже ни разу не видела.

И тогда я рассказала ей все.

Как я плакала от обиды и чувства собственной ненужности, которое заполняло меня как гелий воздушный шарик, когда однажды вечером мама позвонила и сообщила, что у нее родилась новая дочь. Она так и выразилась, новая дочь. А я даже не знала, что она была беременна. «Не хотела сглазить, решила никому ничего не говорить», – с беспечным хохотком объяснила она.

Случилось это ранним мартом. И то было не лучшее для меня время. Я в очередной раз потеряла работу – никчемную, ненужную, неинтересную, но все-таки приносившую какие-то гроши. Меня чуть не отчислили из университета, и я подхватила грипп – неделю валялась на пропитанном потом постельном белье, и у меня даже не было сил выползти в кухню и согреть чаю, и в какой-то момент мне вообще показалось, что вот так и умереть можно – тихо, во сне, одной. А у нее был такой голос – крепкий, мелодичный, в голосе этом щебетали соловьи, благоухали розы, и радуга переливалась над золотым, медовым, благословенным лугом. Она рассказывала о трудных родах. И о том, что малышка похожа на принцессу. «Ты была совсем не такая! Когда тебя принесли, я сначала не поверила, что это моя дочь. Заморыш, лягушонок. А у нее глаза как у эльфа, синие, блюдца! Нас пригласили сняться в рекламе детского питания, но я отказалась – вдруг на съемочной площадке будет сквозняк?»

Почему-то мама всегда появлялась преимущественно в те моменты, когда мне было особенно хреново. Словно чувствовала. Потом спустя годы я к этому почти привыкла, во всяком случае, научилась гасить рвущуюся наружу истерику сжиманием кулаков, экспрессивными, как весенняя гроза, рыданиями и несколькими рюмками кальвадоса. А сначала было трудно. Мама весело говорила: «Ну все, пока, а то мне дорого звонить!» – и отключалась, а я неделю жила как в ватном коконе, и в моем личном пространстве словно кто-то несвоевременно включал мертвенный февраль, я ходила угрюмая и серая, мало разговаривала и много пила.

Рассказала ей еще кое-что, об этом вообще никому никогда раньше не рассказывала, да и сама предпочитала не вспоминать, малодушно делать вид, что этого и не было никогда.

Мне тогда было двадцать пять, и я влюбилась.

Его звали… Черт, да какая теперь разница. Мы познакомились на ипподроме – моя приятельница, художница Лида, пригласила меня на урок по выездке. Она убеждала, что лошади здорово снимают стресс, и так горячо, так аппетитно об этом рассказывала.

«Лошадка к тебе подойдет, ткнется в плечо своей огромной головой, а ты достанешь из кармана кусочек сахара или очищенную морковку и протянешь на ладошке. Она возьмет аккуратно, губами, теплыми, и ты почувствуешь, как она тебе благодарна. Лошади умнее собак и так привязываются к людям! Сначала, конечно, может проявить характер, сбросить. Резко поднимет задок – на жокейском жаргоне это называется козлить, – и ты перелетишь через ее голову. А она спокойно и с чувством собственного достоинства уйдет прочь. А потом позанимаешься полгодика и почувствуешь себя кентавром. Почувствуешь, что ты и лошадь – это одно и то же, единый организм. Даша, ты влюбишься. Я тебя знаю, ты обязательно в это влюбишься».

Ну я и влюбилась.

Правда, не в лошадь, а в одного из жокеев.

Смешно, но отношения наши развивались как раз по наколдованному Лидой сценарию. Сначала он проявлял характер. Он был красив, успешен, знал об этом. Заставлял меня переживать, мог не появляться неделями, мог оборвать телефонный разговор на полуслове, пообещать перезвонить, и я, как дура, сидела у аппарата, а он уезжал на выходные в Париж или Лондон и считал, что это нормально, ведь я не его жена. Он мог забыть о моем дне рождения. Мог на моих глазах записать телефон смазливой барменши или официантки. В общем, на женском жаргоне это тоже называется козлить.

А потом… я сама не помню, как именно и почему это произошло. Но потом все изменилось. И я почувствовала себя кентавром. И да, мы стали единым организмом, с одной кровеносной системой на двоих и с одним нервно вибрирующим кровоточащим сердцем, и это было чудо.

А потом я поняла, что у меня уже больше ста дней не было менструации и что, когда я прохожу мимо палатки с китайским фаст-фудом, меня начинает беспричинно тошнить. Я это поняла, и целый один-единственный длинный день была совершенно по-особенному счастлива.

Дура, наверное.

Спустя почти десять лет понимаю, что это было недальновидно. Я могла, могла все предсказать и не быть такой легкомысленной, ведь с самого начала были тревожные звоночки, но меня словно околдовали, приворожили.