В тот день, когда я впервые зажег этот вечный огонь, я снова оглядел наш старый Дом учения и увидел: вот печь горит, и свеча вечного огня зажжена, и таз полон воды, и лампы полны керосина, и пол вымыт и чист, потому что раз в два-три дня Ханох приносит дрова для печи, банку с керосином и свечи и наполняет таз водой, а по субботам вечером подметает пол, за что я плачу ему — иногда щедро, иногда — как сердце подскажет. И тут я открою, не пытаясь оправдаться, что иногда сердце подсказывало мне вынуть из кармана два злотых, но, если он уж очень униженно меня благодарил, я один злотый возвращал обратно в карман, а ему давал только один. Будь Ханох умнее, он бы сразу сказал: «Назначьте мне постоянную плату, господин, а не то, что иногда так, а иногда эдак». Но поскольку на жизнь он зарабатывал продажей всякой розницы по деревням, а умом был недалек, то он ничего и не просил. И когда мое сердце подсказывало мне назначить ему плату и сделать постоянным служкой при Доме учения, чтобы ему не приходилось подвергать себя опасности на дорогах, я успокаивал свое сердце с одного дня на другой, а там и на третий.

На исходе субботы, после разделительной молитвы, я зашел к Даниэлю Баху уплатить за дрова. Давно мне не доводилось так радоваться, возвращая долг, как в этот раз. Во-первых, я радовался тому, что Даниэль получит деньги, в которых он нуждается. А во-вторых, потому, что его дрова доставили мне большую радость и мне хотелось поблагодарить их хозяина.

Хотя мы с Бахом живем стенка к стенке, мне еще не случалось до этого вечера бывать у него на квартире. Квартира эта состоит из одной комнаты с пристройкой для кухни. Входят через дровяной сарай, попадают на кухню и через нее проходят в жилую комнату. В этой комнате живут сам Даниэль Бах, его жена, их дочь Ариэла, а также сын Рафаэль. Рафаэль обычно лежит на кровати; натянув на голову рваную солдатскую шапку. С первого взгляда он показался мне ребенком, со второго — взрослым парнем, с третьего же — ни тем ни другим, а просто грудой кожи и мяса, в которую Создатель вставил два глаза. Впрочем, возможно, и наоборот — это сначала Рафаэль показался мне грудой кожи и мяса итак далее, но из-за того, что произошло в тот вечер, я уже плохо помню, как это было на самом деле.

Рафаэль уже достиг возраста бар мицвы[127], но его кости не затвердели и его конечности не выпрямились, поэтому он большую часть времени лежит в кровати. Все здесь ухаживают за ним, и все его любят. Даже Ариэла, его сестра, которая гордо заявляет, что сторонится всего, что не имеет логического объяснения, и та проявляет к брату куда больше симпатии, чем могла бы объяснить чисто логически. Когда я вошел, она как раз сидела около его кровати, а он перелистывал книгу с картинками, которую она ему принесла. Показав одной рукой на всадника с кинжалом, изображенного в книжке, а другой — на свое сердце, он произнес: «Я Иаков, а ты Исав». Он не заметил, что вошел гость, но его отец, мать и сестра обрадовались моему приходу, поднялись мне навстречу и приветливо поздоровались.

С Даниэлем Бахом вы уже знакомы, мне не раз доводилось говорить о нем. Не помню, однако, рассказывал ли я вам о его внешности и других чертах, которые отличают его от многих других, разве что упоминал о его вечной спутнице — той деревянной ноге, которая его всюду сопровождает. Если не рассказывал, то воспользуюсь случаем и расскажу сейчас.

Даниэль Бах высокого роста, лицо не назовешь ни особенно круглым, ни особенно продолговатым, обрамляет его небольшая бородка, которую тоже не назовешь пока ни круглой, ни заостренной, и похоже, что он следит за этой своей бородкой, чтобы она не превысила установленных им пропорций. Правая нога у Даниэля Баха, как вы уже знаете, деревянная, и он всегда весел. Иногда он смеется над собой, иногда над бедами нашего времени, но он никогда не смеется над другими людьми. Историю этой его ноги нельзя назвать иначе как удивительной, — ведь по своему складу Даниэль Бах не должен был бы провозить контрабандный сахарин в своих носках, как это делают некоторые женщины. Но самого Даниэля эта история не удивляет. Во-первых, говорит он, ни один человек не знает, что ему на самом деле положено по складу души, кроме тех моралистов, которые точно знают, что человеку можно, а что нельзя. Да и тут дозволено усомниться, не поступили бы эти моралисты точно так же, как он, окажись они в его положении. А во-вторых, говорит он, война уже научила людей совершать дурные поступки. Но как только человек получил такое право, он уже не различает, делает он это во имя кайзера или во имя пропитания своей семьи.

Добавлю еще, что Даниэль худощав, а его каштановые волосы чуть сбрызнуты сединой, которая придает ему некоторое благообразие. В отличие от него, Сара-Перл, его жена, выглядит округлой и даже полноватой, хотя и не толстой, а волосы у нее черные и блестящие. Дочь их Ариэла, в отличие от обоих родителей, не каштановая и не черная, а какая-то блеклая. Отличается она от них и во многом другом.

О ее отце я уже рассказал, а о матери нечего особенно говорить. Это спокойная, быстрая в движениях, сердобольная и добросердечная женщина. Я слышал, что в дни войны, она изо всех сил и с большим мужеством содержала всю свою семью и поддерживала свекра, а также сына свекра, пока оба не уехали в Страну Израиля. А еще она вырастила мальчика-сироту, платила за его обучение в хедере, а когда тот тоже решил уехать в Страну, дала ему денег на дорожные расходы. Этот сирота был уже знакомый вам Йерухам Хофши, чей отец исчез, оставив жену, когда она забеременела. Позже эта женщина умерла во время родов, и госпожа Бах взяла новорожденного к себе и выкормила грудью, потому что он родился почти одновременно с ее Ариелой.

«Его отец исчез, когда жена забеременела…» Чтобы рассказать о его отце, нужно вернуться к началу этой истории. А начало ее было такое. Как-то раз в наш город заявился гость из Литвы. Стоял летний день, на рынке было мало покупателей, и лавочники стояли снаружи, переговариваясь друг с другом. От одного к другому дошел разговор до некого молодого литовца, который прибыл в наш город и хочет выступить с проповедью в старом Доме учения. Эта новость не произвела особого впечатления. Ученые мужи нашего города не очень жаловали заезжих проповедников по той причине, что они забивали головы людей притчами и легендами. Наши хасиды тоже их не жаловали по той причине, что большинство этих проповедников были «литваками», а каждый «литвак» — это злейший враг хасидов. Наши сионисты не жаловали проповедников потому, что в те времена большинство проповедников почитали само слово «сионизм» за ругательство, поскольку сионисты не верят в Избавление и своими планами отодвигают приход Мессии. Социалисты не жаловали проповедников из-за того, что те рассуждают о Торе и Заповедях, а, по их мнению, рассуждения о Торе и Заповедях только заморачивают людям голову и мешают понять, что все беды идут от капиталистов. А большинство простых людей не жаловали проповедников по той причине, что простым людям опротивели проповеди о семи кругах ада и тому подобных вещах. Так что на эти выступления приходили лишь считанные старики и мастеровые, которые дремали, слушая проповедника, а когда он кончал свои речи и шамаш[128] начинал звенеть кружкой для пожертвований, просыпались и бросали монету в честь Торы и ее глашатаев. По всем этим причинам не нашлось в городе человека, которого заинтересовало бы прибытие молодого литвака.