В той квартире, где они жили, была одна девушка, которая училась на акушерку. Она увидела, что эта девушка не бог весть как умна, и подумала: если такая может, то и я смогу. А у нее, надо сказать, за время эвакуации уже зародилось в сердце сострадание к тем женщинам, которые рожали в дороге и подвергались порой большой опасности, потому что рядом не было акушерки.

Казалось бы, как же это: ей и без того не хватало заработка, а если она займется учебой, так и это потеряет. Но, к счастью, муж, перед тем как уйти на войну, дал ей две тысячи крон на погашение одного долга, а она не успела отослать эти деньги, потому что тот город, куда следовало их отослать, был разрушен и следы их кредитора затерялись. И вот теперь ей пришло в голову одолжить на время из его денег и научиться самой так же зарабатывать на пропитание семьи, как зарабатывал ее муж. И еще у нее были украшения, которые она взяла с собой, уходя из Шибуша, и которые тоже стоили денег, и поначалу она закладывала их в ломбарде и потом выкупала, закладывала и выкупала. Но под конец и украшения эти застряли в ломбарде насовсем. И тут, сказала мне госпожа Бах, ей пришло на помощь то, что она была внучкой знаменитой акушерки по имени Шифра-Пуа[136], такой знаменитой, что за ее погребальными носилками шли девятьсот девяносто девять мужчин и одна женщина, потому что всем этим людям эта Шифра-Пуа, ее бабка, помогла появиться на этот свет и все они пришли проводить ее на тот. И одним из тех, кому ее бабка помогла родиться, был-дальний родственник их семьи по фамилии Шулкинд, ставший потом в Вене большим богачом. Этот Шулкинд был владельцем фабрики бумажных изделий, и государство даже во время войны отпускало ему уголь без всяких ограничений, потому что он поставлял свою продукцию армии. Когда он услышал, что внучка этой акушерки живет сейчас в Вене, он послал ей угля. А когда она пришла его поблагодарить, он спросил, чем она занимается. Она рассказала, что ее муж воюет, а сама она живет с дочерьми, свекром, его сыном и мальчиком-сиротой, которого усыновила, и учится на акушерку. Он тут же выделил ей некоторую сумму на содержание семьи, а также на то, чтобы выучиться и напрактиковаться в профессии. А ее свекра, ребе Шломо, пригласил к себе, выделил ему комнату в своем доме и стал кормить за своим столом, чтобы он жил у него и учил его Талмуду, потому что его единственный сын отправился в горы и там упал в пропасть и погиб, и его жена, мать этого юноши, ослепла от слез, а он сам, несчастный отец, обратился к вере отцов. Этот Шулкинд помог также маленькой Ариэле, и Йерухаму, сыну ее свекра, и второму Йерухаму, сыну литовца, поступить в педучилище. Во всем мире нет таких хороших людей, как этот господин. Если б он не умер, он бы их всех поставил на ноги и они не дошли бы до того, до чего дошли.

А умер он потому, что с ним приключилась некая история. История была такая. Однажды от него потребовали вернуть какой-то долг, а он ничего не был должен или, может, был должен, но вернул. Но судья потребовал от него в этом поклясться. Он взял Библию, положил на нее руку и сказал: «Да будет здесь моя смерть, если я должен такому-то что-то». И не успел сдвинуться с места, как упал замертво.

Но почему же он был так хорош с ней? Вот как он это объяснил, сказала госпожа Бах: однажды ночью он увидел во сне носилки, и на них Шифра-Пуа, а за ней все, кто пришел проводить ее, и все они голые и босые, кроме него одного, который хорошо одет. Разумно было бы, чтобы ему, как человеку богатому, дали место во главе процессии, и он тоже так полагал, и действительно так и произошло — ему оказали честь и дали место впереди, у носилок. Но его это почему-то рассердило. Он подумал: что они о себе воображают, эти люди? Неужто они думают, что им по чину оказать мне честь? Да ведь они такие нищие, что даже мой привратник и тот не пустил бы их на порог моего дома. И тут вдруг носилки с умершей покачнулись в его руках, потому что руки его ослабли от того, что он рассердился, и носилки соскользнули. Подошел кто-то сзади, подставил плечо, встал вместо него и сказал: «Ничего страшного, господин, ничего такого не случилось». И ему показалось, господину Шулкинду, что тот улыбнулся ему как человек, который улыбается своему товарищу, словно бы желая сказать: «Хоть ты и совершил дурной поступок, но я к тебе все равно хорошо отношусь». Шулкинд разгневался было на этого человека, который так осмелился себя вести, будто он ему ровня, а потом посмотрел на него, увидел, что тот гол и бос, и его охватила жалость, и он подумал: «Ведь я богат, я ничего не потеряю, если дам этому бедняку пять или десять крон, пусть даже за ним все другие сопровождающие тоже протянут руки за милостыней. Но конечно, сначала нужно проверить, кто из них действительно заслуживает милостыни, есть ведь такие обманщики, что выдают себя за нищих и таким способом вымогают деньги у богатых людей. Так что, может, лучше не давать им ничего, а вложить тысячу крон в благотворительное общество, они там семь раз проверяют каждого бедняка, прежде чем дадут ему грош». Но с другой стороны, подумал он, если он сам даст деньги бедным, то все эти деньги попадут прямо в их руки, а в благотворительном обществе их растратят на зарплату чиновникам и обслуге, на контору и переписку, не говоря уже то воровстве, и беднякам не достанется ничего.

И тут его охватила сильная жалость к тем беднякам, до которых не доходят в сохранности те деньги, которые жертвуют им богатые, и, хотя все это было не больше, чем сон, он решил отныне уделять больше внимания бедным, особенно беженцам из его родного города, которые, как он слышал, мучаются в Вене от голода. Но он был деловой человек, и поэтому у него было много разных дел и вечно занятая голова, так что если он и вспоминал порой о бедняках своего города, то лишь за тем, чтобы тут же отогнать от себя эти мысли. Разве может один человек обеспечить целый город? — успокаивал он себя. Тем не менее он дал себе зарок, что, когда его состояние достигнет такой-то суммы, он даст столько-то на общественные нужды. Но когда его капитал достиг этой суммы, она ему срочно понадобилась самому, поскольку он собирался получить большой контракт и расширять свое дело. Поэтому Шулкинд решил положиться на Всевышнего, а также на благотворительные общества, хоть он их и не любил, — пусть Святой и Благословенный продлит дни этих бедняков, а благотворительные общества помогут им в их нуждах до тех пор, пока он еще больше разбогатеет и сможет наконец сам ими заняться.

И вот он пришел к большому начальнику получать свой контракт. И пока сидел в приемной, все время размышлял о своих растущих делах, и о своих уходящих годах, и о своем единственном сыне, который слушается лишь зова собственного сердца и ищет себе развлечений. Вот вчера получил звание доктора, а сегодня решил отправиться в горы, погулять с друзьями в свое удовольствие. А ведь если бы он оставил удовольствия и занялся бизнесом, то мог бы удвоить их состояние и приобрести себе имя в деловом мире. Впрочем, прежде чем судить сыновей, нелишне поглядеть на себя самого. Ведь и он сам, ныне почтенный господин Шулкинд, будучи в молодых годах, тоже бросил дело своего отца и уехал в Вену. А если бы послушался отца, так бы и остался маленьким лавочником и сейчас мучился бы, как все прочие бедняки его города, здесь, в Вене, или, того хуже, в лагере беженцев в Никольсбурге[137].