Дружно смотрели на аллею, ждали и уже почти слышали, почти видели…

Раздвинув разросшиеся кусты сирени, от южного крыла шла к людям невысокая, улыбающаяся чему-то девушка в растерзанных как будто стаей собак одеждах. Желтая бабочка по-прежнему сидела в ее блестящих на солнце волосах. В обеих руках она несла большие пригоршни зернистого, драгоценно-сверкающего, медленно истекающего талой водой снега.

Кто-то заметил ее и, не найдя слов, указал пальцем.

Все обернулись и замерли в немом ошеломлении.

Люша остановилась, поднесла одну из пригоршней искрящегося снега к лицу и как будто вдохнула. В ее бледно-голубых глазах полыхнули разноцветные искры.

– Трое их, – прошептала Феклуша.

И все увидели: действительно трое.

Максимилиан Лиховцев у фонтана.

Александр Кантакузин, остановившийся на полушаге у начала северного крыла.

Степка возле черной клумбы с едва пробивающимися острыми ростками нарциссов.

– …И она – Синеглазка! Сгубит всех троих. Не иначе.

Люди забыли, как дышать. Псы, ловя человеческое напряжение, вздыбили загривки, жадно нюхали воздух. Люша тоже замерла на месте.

И вдруг старенький кухонный Трезорка, словно проснувшись, с радостным лаем бросился к девушке, встал на задние лапки, заскреб передними по грязному подолу.

Люша опустилась на колени, обняла ласково повизгивающую собачонку.

– Признал меня, мой маленький. Спасибо тебе.

– Адам, ты, как будущее светило отечественной психиатрии, должен мне объяснить…

Друзья прогуливались по Ивановской площади, пиная ногами неубранный мусор. В будние дни здесь царило безлюдье и запустение. Выпавшие из кремлевской стены непривычно крупные, многовековой давности кирпичи весело обрастали молодой свежей крапивой и лопухами. На старинном, резном по камню крыльце, высоко подняв заднюю лапу, умывалась бело-рыжая кошка.

– Ставить заочные диагнозы, тем паче в психиатрии… пожалуйста, уволь меня! – воскликнул Адам.

– Мне не нужен диагноз. Мне нужно понять, что произошло. Ты прочел дневник Люши?

– Да, и я, как психиатр, весьма благодарен тебе за возможность с ним ознакомиться. Очень интересный документ. Редкое сочетание острой наблюдательности и беспощадности к себе. Развернутый анамнез. Притом почти художественная повесть. Девушка, несомненно, обладает литературным талантом.

– Но ведь в этом дневнике она не врет? Действительно описывает свое детство? Во всяком случае, пока в фактологическом смысле все совпадало до мелочей. Можно ожидать и психологической достоверности…

– По-видимому, так.

– Но тогда что же это такое? Если судить по дневнику, в раннем детстве Люба была ребенком со множеством нарушений, до пяти лет не говорила, да и позже почти не могла нормально общаться с людьми, то и дело впадала в ярость или, наоборот, в апатию, отказывалась обучаться по обычным программам. При этом надо признать, что в Синих Ключах ей создавали все условия, нанимали учителей, обращались с ней по возможности гуманно. И вот этот благорасположенный к ней мир рухнул в одночасье. Потеряв отца и сама едва избегнув гибели, она до сих пор неведомыми нам путями оказалась в Москве и, естественно, угодила в ней на самое дно. Прожила там, подворовывая, нищенствуя и продавая себя около трех лет, – и что же мы видим? Вполне нормальную, психически здоровую девушку. Все ее нынешние особенности вполне в пределах личного своеобразия… Так была ли она безумна? Или это только ее фантазия? Фантазия ее родных? Всего окружения? Я, если честно, совсем запутался…

– Больше всего меня сейчас интересует, – сказал Адам, проницательно взглянув на друга, – это почему тебя все это до сих пор интересует…

– А по существу?

– По существу, еще в тридцатых годах девятнадцатого века француз Итар написал интереснейшую работу под названием «Дикий мальчик из Аверона», в которой описал двенадцатилетнего мальчика Виктора, жившего в лесу, и свои попытки наладить с ним контакт. Виктор не умел говорить, но его интеллект был вполне сохранен. Итар называл это заболевание интеллектуальным мутизмом[7].

– И что же?

– Можно предположить, что жуткий шок, пережитый девочкой во время пожара и гибели родного дома, отца и няньки, заменившей ей мать, запустил в ее мозгу физико-химические процессы, которые в конце концов привели к выздоровлению.

– Это возможно?

– Вполне. Ты же знаешь как врач, какие странные и труднопредсказуемые последствия имеет пережитое человеком шоковое состояние.

– Да, но обычно они разрушительны для его личности и здоровья.

– Нет правил без исключений. В данном случае знак мог и поменяться.

– Что ж, может быть, ты и прав. Спасибо. Я и сам думал о чем-то подобном. Что ты так на меня смотришь?

– Я продолжаю-таки интересоваться, Аркаша, – неожиданно педалируя еврейский акцент, спросил Адам, – что это за процессы идут в твоем собственном мозгу?

Аркадий не ответил. И не потому, что что-то скрывал от Адама. Он и сам хотел бы знать ответ на этот вопрос.

После демарша кухонного Трезорки люди как будто слегка оттаяли, задвигались, словно разминая суставы. Максимилиану почему-то представилась детская игра «умри – замри – воскресни». Толстая огородница Акулина, плача, полезла к Люше целоваться. Многие помнили, как отпрыгивала маленькая Люба от непрошеных физических контактов. Могла и укусить. Нынче же ничего – улыбаясь, обняла толстуху.

– Что ж теперь? Что ж? – тормошила кого-то из старых слуг бойкая черемошинская молодайка, нанятая в поломойки вместо Груни. – Барышня у вас всегда такая расхристанная или как? Ванну готовить или уж сразу баню топить станут?

Старший конюх Фрол, за прошедшие годы согнувшийся в спине и изрядно поседевший, протиснулся вперед, важно отодвинув бестолково причитавших баб и девок:

– Пожалуйте за мной, Любовь Николаевна!

Люша беспокойно взглянула на него, раздула ноздри, он подмигнул ей. Она пошла, как телок на веревочке. Трезорка, подбрасывая задик, резво побежал следом.

Все, кто притащился за ними к конюшне, готовы были после побожиться – старая лошадь, услышав горловой крик девушки «Голу-убка-а!», ответила ей тоже по-человечески: «Лю-у-ш-ка-а!» – а потом уж они ничего ни по-каковски не говорили, а когда Фрол хотел барышне сахару для угощения лошади подать, она, рук с лошадиной шеи не снимая, так на него глазами сверкнула, что он смешался и вовсе на навозный двор ушел.