Впрочем, когда Люша спустя полчаса оседлала Голубку, он все равно свое сказал, ибо специалист свое дело знает, а барские выходки ему не впервой:

– Любовь Николаевна, Голубка по злобе своей выхожена сегодня плохо и в годах уже, глядите строго, ежели в галоп поднимете, как бы легкие ей не повредить.

Люша кивнула молча и выехала на аллею. Голубка играла огненным глазом, гнула белую шею и шла так, как будто молодость вернулась к ней в одночасье.

– Чего же это барышня-то: из кареты – в лес, из леса – в конюшню, а теперь куда? – допытывалась поломойка. – Куды ж это она таким макаром поскакала? Ни одеться, ни помыться, ни чаю попить… Оборванная, как в грязи валяли… Это что ж теперь будет-то?

«Уж и будет… чего-нибудь… непременно…» – подумал Максимилиан Лиховцев.

Едва ли не впервые в жизни ему захотелось поскорее уехать из Синих Ключей в Пески, под суетливое крылышко мамы и папы. Но он не мог этого сделать теперь. И размышлял, пытаясь быть честным сам с собою: я не решаюсь оставить друга Алекса с этой новой и как будто опасной Любовью Николаевной? Или мне не хочется оставлять девочку Люшу, на всю жизнь раненную своим нелепым детством, с Александром Кантакузиным?

По деревне Голубка бежала резво, явно понимая, куда держит путь. Встречные крестьяне и бабы таращили глаза, замирали, а потом кидались друг к другу – строить предположения, одно другого дичее. У потемневшего забора с треснутыми горшками на столбах Люша соскочила, бросила поводья, медленно по пустому, заваленному каким-то хламом двору прошла к избе, крытой серой соломой, не стучась, отворила скрипучую дверь.

Семья обедала в горнице. На чисто выскобленном столе стояла большая миска с похлебкой, каждый брал своей ложкой и нес ее над куском темного хлеба, чтобы не капать на стол. Детей было человек шесть, младенцы сидели на руках у сестер, да еще с десяток подростков и уж почти взрослых девиц и парней.

– Здравствуйте! Бог в помощь! – поклонилась Люша.

– И вам здравствуйте!

Мать семейства, не узнавая, с удивлением смотрела на хорошо одетую барышню, отчего-то заляпанную грязью, с прилепленными листьями на мокром подоле. С коляски она, что ли, упала? Выжидала, что еще скажет нежданная гостья. Объяснит ведь как-то…

– Мам, там Голубка! – заполошно крикнул обернувшийся к маленькому оконцу мальчишка.

И тут наконец грубо и неуклюже взвилась из-за стола та, ради которой Люша явилась. Не сказав ни слова, прежде аккуратно положив ложку и недоеденный хлеб.

Девушки стояли друг напротив друга, глядя друг другу в глаза и будто беззвучно разговаривая. А мать с сердечной дрожью поняла вдруг, что неизвестно откуда явившаяся теперь незнакомка жутко похожа на погибшую пять лет назад сумасшедшую барышню Осоргину.

– Ты никому ничего не сказала? – беззвучно шевеля губами, спросила Люша.

– Никому ничего, – подтвердила Груня.

Голос ее звучал так, как будто она давным-давно им не пользовалась.

Годы, пока подруги не виделись, не пошли Груне на пользу. Крупные черты ее лица еще огрубели. Тяжелые прямые волосы росли низко на лбу – от широких бровей до линии волос всего-то два-три сантиметра лба. Из-за высокого роста и большой груди девушка сутулилась, смотрела исподлобья. Рот все время полуоткрыт, в тщетных попытках хоть что-нибудь расслышать. Большие руки покраснели и потрескались от стирки и крестьянских дел, ногти плоские, разбитые, в небольших глазах – животная, покорная тоска. Только русая коса все такая же роскошная, в руку толщиной.

– Я вернулась, Груня, – с болью глядя на подругу, сказала Люша. – Теперь все изменится.

– Со мной ничего не изменится. – Груня качнула тяжелой головой. – Но я рада. За тебя. Ты, гляжу, жива-здорова, упитанна. Грязна немного, но это всегда за тобой водилось.

Люша довольно усмехнулась, вспомнив всегдашний контраст: за корявой внешностью Груни и ее бедою никому невозможно было даже предположить в ней язвительной иронии.

– Нет! – Люша притопнула ногой.

Теперь улыбнулась Груня – она помнила этот упрямый, детски-протестующий жест.

Улыбка красила молодую крестьянку – рот закрывался, губы растягивались, и становились видны два ряда зубов – крупных, белых, свежих, с зубчиками по краям.

– Ты помнишь мои театрики? Игрушечные, с куколками? Должна помнить!

– Сгорели, – лаконично прокомментировала Груня.

– Сгорели там. – Люша ткнула пальцем в сторону Синих Ключей. – Осталось – здесь! – Тот же палец нырнул под черные кудри и уперся в лоб. – Вот увидишь, как все завертится!

– Александр Васильевич, вы долго ли станете от меня бегать? Нам давно поговорить надобно.

Люша рассматривала его бесцеремонно, и не понять было, как она относится к тому, что видит. В длиннополом студенческом мундире, с копной темно-каштановых тонких, как будто смазанных лампадным маслом волос, с желтоватым, без единой кровинки лицом, с холодным, нарочито равнодушным взглядом ореховых глаз, прямой и худой, молодой помещик стоял, наполовину отворотясь, как будто скучая. Только движения правой руки, с силой поглаживающей, гнущей, комкающей какой-то случайный прутик, выдавали его напряжение.

– Согласен. – Александр качнул головой. – Да только в чем же моя вина? Ведь вас, Любовь Николаевна, трудно на месте застать. Вы с вашей подругой, Степаном да немой крестьянкой то по полям ездите, то по лесам бродите, то по Удолью плаваете. Кстати спросить: уверены ли вы, что этот естественный, как я помню, для вас образ жизни Камилле Аркадьевне полезен и привлекателен? Она ведь и здоровья хрупкого, и воспитания, как я вижу, иного…

– Не виляйте, Александр Васильевич, и от разговору не уходите. – Люша сощурилась, загасила блеск глаз, и оттого белое, затененное лицо ее под шевелюрой темных кудрей стало почти безжизненным. – А уж как мы с Камишей решим, то не ваше дело.

– Допустим. В чем же разговор?

– Синие Ключи – мои.

Сказав, Люша замолчала как будто бы окончательно и упрямо-тупым выражением лица напомнила Александру глухонемую Агриппину.

– Знаете ли вы завещание Николая Павловича? – подумав, спросил Александр. – Там сказано, что доходами с Синих Ключей и прочего имущества мы с вами можем распоряжаться на равных правах. Пополам-с. Это вам понятно?

– Понятно, отчего же, – почти дружелюбно кивнула Люша (ни одного марушника с Хитровки это ее дружелюбие не обмануло бы. Но Александр вздохнул с облегчением). – Пополам. Поровну. На двоих. Но Синие Ключи – мои.

Александр явно старался сдержать раздражение.

– Что ж вы предложите – убраться мне теперь, все дела кинув на середине сева?

– Это как пожелаете.

– Вот как? Я, между прочим, после смерти вашего батюшки уже пять лет здесь в усадьбе мудохаюсь. Никак не могу курс в университете закончить.