(все большевики обещают, но никогда не держат слова) и стала обращать меня в истинную большевистскую веру. Наконец она мне сказала:

– Большевизм будет повсюду.

Потом, после короткого раздумья:

– Может, только в Америке не будет. Так что вам придется покориться или умереть.

Я покидала ее с ощущением, что напрасно потеряла целый час, что все это пустые слова, что она ничего не предпримет ни для моего мужа, ни для отмены национализации дворца.

На следующем свидании в тюрьме я рассказала великому князю о предложении службы со стороны мадам Луначарской.

– Боже тебя упаси! – воскликнул мой муж. – Лучше сто раз умереть, чем знать, что моя жена служит этим бандитам.

Через несколько дней мне сказали, что запас дров, сделанный нами в коттедже великого князя Бориса, будет конфискован. Что делать? Несмотря на все мое мужество, я начала терять голову. Забирали все, все терялось разом. Я узнала, что этот приказ исходит от помощника Луначарского, некоего Киммеля. Пришлось отправиться к нему в Зимний дворец, в ту часть, что примыкает к Эрмитажу и окна которой выходят на Неву.

Этот Киммель был латышом. Внешность его не была отталкивающей: черные глаза, умные и пронзительные, правильные черты, острая бородка. Явно просматривались усилия придать себе вид человека из общества. Позже я узнала, что, имея секретаршей княгиню Шаховскую, урожденную Андрееву, он был в нее сильно влюблен и старался следить за своими внешностью и языком, чтобы снискать расположение молодой дамы. Я изложила ему ситуацию, сказала, что приближается зима, что две мои дочери не выживут без оставшихся у нас нескольких сотен поленьев.

– Вы же знаете, что есть способ все это уладить.

– Какой?

– Присоединиться к нам. Вам дадут высокий пост. Вы возглавите Общество защиты памятников истории и будете директрисой собственного музея; скажите «да», и вам больше не придется жаловаться на нас. Я жду вашего ответа.

– Мой ответ готов, гражданин Киммель. Я отказываюсь.

– Почему?

– Потому что жена великого князя не может служить Советам.

– Вы забываете, что великих князей больше нет.

– Нет для вас, но для меня они будут всегда. Вот видите, мы слишком далеки друг от друга…

– В таком случае, гражданка, я могу, в порядке исключения, вернуть вам ваши дрова, но никаких других уступок не будет. Вы забрали из дома ваши фотографии и иконы, которые для нас просто картинки?

– Нет, гражданин, еще нет. Я собираюсь это сделать в один из ближайших дней. Но скажите, если вы так презираете наши святые иконы, что вы любите на этой земле, какому богу молитесь?

– Красному знамени, гражданка. Вот наше знамя, наш бог. Оно стоит у изголовья моей кровати, и я каждый вечер целую его.

– Что ж! Вы видите разницу: для меня это просто тряпка…

Через несколько мгновений я его покинула, довольная, что получила подписанную бумагу, по которой наши дрова не подлежали конфискации.

Я несколько раз ходила к Горькому в надежде добиться освобождения мужа. Я знала, что Горький помог выйти на свободу князю Гавриилу и принял их, его и жену, у себя дома. Мне этого было достаточно, и я молила Горького сделать то же самое для нас. На двух таких встречах присутствовала его супруга, Мария Федоровна Горькая[66]. Очень элегантная, усыпанная жемчугами и укутанная в соболя, еще довольно красивая, стройная, она произвела на меня впечатление провинциальной актрисы, играющей роли герцогинь. Ленин и Луначарский назначили ее директрисой всех коммунистических театров, и было грустно и одновременно комично видеть, как перед ней заискивают актеры императорской сцены[67]. Двигалась она свободно и изящно, восхищаясь собой и оставляя по проходе аромат изысканных духов. Этакий рыжий каботажный пароходик. У ее дверей стоял великолепный автомобиль (разумеется, реквизированный), электрические фары которого слепили несчастных, приходивших просить у этой пары немного помощи и сострадания.

XXXIV

Сентябрь и октябрь 1918 года были одной длинной серией кровавых убийств. Великий князь мне рассказывал, что каждый вечер в тюрьму приводили десяток, иногда больше, человек, чтобы их расстрелять и таким образом завладеть остававшимися у них лохмотьями. Требовались нечеловеческие терпение и мужество, чтобы выдерживать это мучительное существование, это ожидание, этот страх услышать свое имя среди приговоренных к смерти. Люди переставали доверять самым близким. Друзья с двадцатилетним стажем исчезали без предупреждения, не попрощавшись. Малейший шум заставлял вздрагивать. От звука остановившегося вечером перед домом автомобиля холодело сердце, потому что это было сигнал к обыску. Днем по улицам ездили фургоны, доверху набитые различными вещами, наваленными в беспорядке: мебелью, лампами, книгами в дорогих переплетах, всем тем, что большевики, чья наглость не знала предела, отбирали под угрозой револьверов, направленных на их жертвы.

Из предосторожности и по совету надежных друзей, за некоторое время до национализации нашего дворца, я положила в посольство Австрии, находившееся под покровительством Дании, все еще остававшиеся драгоценности, старинную серебряную посуду и мое самое дорогое сокровище: шестьсот писем, которые великий князь написал мне за двадцать пять лет. Все наши документы, паспорта, свидетельства о рождении, все то, что имело для нас хоть какую-то ценность, было положено в это место, казавшееся таким надежным. В день революции в Германии и Австро-Венгрии австро-германские военнопленные, находившиеся в Петрограде, в двадцать четыре часа стали большевиками. Они водрузили над посольством красный флаг, тогда как г-н Скавениус приказал спустить датский. Тем не менее он успел перевезти к себе, в датскую миссию на Миллионной, 11, несколько ящиков с моими драгоценностями, но потом уехал в Копенгаген, и все было разграблено Советами. Один из самых известных воров, К. Радек, завладел всеми моими богатствами под предлогом выплаты содержания австро-германским пленным. Сейчас этот К. Радек один из представителей Советов в Берлине.

В конце октября, под ледяным снегом с дождем, я отправилась в Царское повидать девочек, которыми занималась совсем мало, поскольку сосредоточила все внимание на великом князе. Приехав в коттедж, я узнала, что мадам Луначарская, в сопровождении Бориса Снесаренко и еще одного субъекта, чья фамилия выскочила у меня из памяти (она сильно любит очень молодых людей), посетила коттедж великого князя Бориса. Этот визит не предвещал ничего хорошего. Действительно, на следующий день Снесаренко телефонировал мне и сообщил, что мадам Луначарская переезжает из Александровского дворца в коттедж, «ранее принадлежавший бывшему великому князю Борису», а мне дается пять дней на то, чтобы вместе с вещами освободить дом. Что делать? Куда идти? Где устроить детей? Я напрасно искала по всему Царскому светлую и хорошо отапливаемую квартиру. Владельцы двух из тех, что могли бы подойти, напуганные