несли их чемоданы, но все равно каждую четверть часа они падали от изнеможения и жадно ели снег. Они просили капитана оставить их там умирать, потому что у них больше не было сил идти. Однако мысль, что их схватят и это повредит сидящему в тюрьме папе, гнала их вперед. Они подошли к широкому ручью, лед на котором сломался из-за оттепели. Как перейти на другой берег, не упав в воду? Швед, человек спортивный, лег и сделал мостик из своего напряженного тела. Женщины перешли по этому импровизированному мосту и, пройдя еще некоторое время, увидели вдали слабый огонек, позволивший им надеяться, что их тяжелый поход подошел к концу. Когда они вошли в первый финский дом, грустные и падающие от усталости, то сразу уснули на деревянной скамье. Двухчасовой сон вернул им силы. Они снова сели в сани и только вечером, после тридцатидвухчасового путешествия, добрались до Териоки на финляндской стороне; там капитан отправился к местную комендантуру, где любезный комиссар позволил им продолжить путешествие на Выборг и Рауху, не помещая в карантин. В Раухе комфорт санатория, прием доброго доктора и его семьи, ласковая забота г-жи Хариной окончательно утешили их и придали мужества терпеливо ожидать приезда родителей.

Я смогла рассказать об этом невероятном путешествии моих дочерей благодаря дневнику, который одна из них вела в ту пору; я почти ничего не изменила в тексте.

XXXVII

Когда на следующем свидании я объявила великому князю, что девочки в Финляндии, он вздрогнул от неожиданности. Сначала испугавшись, он понял, что это было разумным шагом и что теперь следовало заниматься лишь одним – его освобождением. Моя дорогая племянница Ольга Головина предупредила меня, что, если я хочу повидаться с одной дамой, чье имя мне незнакомо, возможно, появится шанс через нее выкупить великого князя на свободу за миллион рублей, выплачиваемых в Финляндии. В сопровождении поручика Михаила Виландта, которого я выдала за своего племянника, я отправилась к той даме обсудить столь деликатный вопрос. Она свела меня с другой особой, близко знакомой с Зиновьевым. Тому-то и предназначалась львиная доля затребованной огромной суммы.

Между тем я делала все возможное, чтобы добиться перевода великого князя в частную клинику доктора Оршанского, на улицу Песочная, возле Ботанического сада. Я трижды обсуждала это с тремя тюремными докторами и посетила доктора частной клиники. Последний сказал мне:

– Я готов принять и лечить великого князя, но дайте мне слово, что вы не устроите ему побег.

Несмотря ни на что, главное, невзирая на мучивший меня голод (мы теперь ели по разу в день, в четыре часа), я старалась сохранить в целости мою энергию и ясность ума, однако здоровье мое страдало все сильнее.

Арман де Сен-Совёр навещал нас каждый вечер и вносил нотку веселья в мрачную атмосферу. Однако жизнь у Марианны становилась слишком дорогой для меня. Я делила с ними их расходы, и мои последние сбережения таяли на глазах. Я стала искать одну-две меблированные комнаты и нашла их на Фонтанке, возле Аничкова моста, у торговца пианино, который сдал мне две прекрасные комнаты за высокую цену.

Моя дорогая подруга, Елена Васильевна Пономарева, проживала в том же доме, этажом ниже. Я договорилась столоваться у нее, и она скрашивала мое одиночество своим вниманием и добротой. Именно у нее, несколькими месяцами ранее, я познакомилась и полюбила Анатолия Федоровича Кони, знаменитого юриста, сенатора, члена Государственного совета, одного из самых выдающихся, умнейших и просвещеннейших людей нашего времени. Речь его искрилась остроумием, эрудицией и пылом. Он любил музыку и поэзию, и сблизила нас его огромная благожелательность к зарождающемуся гению моего сына. Однажды, видя меня особенно встревоженной из-за отсутствия новостей от Владимира, г-н Кони сказал мне: «Успокойтесь, княгиня, Господь сохранит его для вас, и не только для вас одной, но и для всей России, славу которой составит как поэт». Когда он, уже очень пожилой (сейчас ему лет семьдесят шесть или семьдесят семь), скрюченный от артрита и возраста, входил в комнату, казалось, что ее заливал свет. Елена Васильевна Пономарева никогда не была замужем. «Будучи знакомой с Анатолием Федоровичем Кони, – говорила она, – невозможно ни любить, ни выйти замуж за другого. Он не захотел на мне жениться, посчитав себя слишком старым; что ж! я не вышла замуж и ни о чем не жалею». Она тоже любила моего сына и высоко оценивала его талант.

Через два года после гибели Владимира в числе писем, обнаруженных на его изуродованном теле и навсегда пропитавшихся кошмарным запахом шахты, я получила письмо Кони, адресованное моему сыну в Екатеринбург:

«Петроград, 7 мая 1918 года

Милый и дорогой Владимир Павлович!

Пользуюсь возможностью написать Вам, ибо уверен, что письмо мое дойдет. Матушка Ваша, знакомство с которой почитаю не только счастьем, но и ценным нравственным приобретением, намедни сообщила мне, что удалили Вас от нас ещё дальше. «Но пусть сие Вас боле не тревожит». Судьба поведет Вас per aspera ad astra[71]. Вспомните слова Гейне: «Жемчужина – болезнь раковины». Вот и Вы, вопреки невзгодам, полны мира душевного и выдали уже довольно жемчугов, всех форм, цветов и каратов. Теперь судьба посылает Вам суровые испытания, тяжкий молот… Но великий Ваш предшественник[72] сказал: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Переносите ж испытания с мужеством, черпая в них опыт жизни и крепость для испытаний новых. Знайте, что множество сердец бьется здесь в унисон с Вашим. Пушкину в ссылке было не легче Вашего, а вспомните-ка, что сочинил он…

Господь сжалится над несчастной нашей отчизной, и вернетесь Вы, полный сил и любимый нами всеми еще более, если такое возможно.

Обнимаю Вас.

Сердечно преданный Вам,

А. Кони.

Р. S. Пишу в спешке у Елены Васильевны Пономаревой».

В моей вечной скорби я с признательностью думаю об авторе этого письма, оставшемся в России. Мое дорогое дитя за несколько недель до смерти испытало короткий момент гордости и радости. Должно быть, он очень дорожил этим письмом, поскольку носил его у сердца рядом с трогательным по нежности письмом от отца, двух писем от сестренок и письма от меня, которое я не могу перечитывать без слез…

Поселившись на Фонтанке, я продолжала носить мужу еду, приготовленную отличной кухаркой Е.В. Пономаревой под ее личным наблюдением. Мой дорогой узник находил всю стряпню превосходной; к несчастью для меня, путь стал еще длиннее, и я буквально с ног валилась от слабости.

Приближалось Рождество, 25 декабря по старому стилю; я старалась не