— Твой самый прекрасный звук? — слышу негромкий вопрос.

Я беру паузу на размышление.

— Я не знаю, как звучит плач только что родившегося ребёнка — моего. И никогда не узнаю. По крайней мере, не в этой жизни. А музыку я люблю. Есть одна песня… я слушала её миллиард раз на протяжении двух лет и ещё разок как раз сегодня утром, когда проворонила такси. Так вот, если я даю ей «отдохнуть» хотя бы недельку, когда включаю снова, всегда рыдаю сердцем в одном и том же месте.

— Интересно, — в его взгляде больше нет бури, в нём его обычное море Спокойствия.

— Не знаю почему. И не собираюсь даже искать объяснение. Но вот, если говорить о звуках, то там их целая… целый… короче много.

— Дай послушать.

Я на раз-два нахожу любимый трек в плеере, протягиваю один наушник ему, второй оставляю себе. Включаю, и мы слушаем. Лео застыл, глядя прямо перед собой, даже не на монитор, а куда-то пониже — в ткань кресла. Он сосредоточен, неподвижен, заинтересован — и мне это нравится. К моменту приближения моей критически-рыдательной точки его глаза уже закрыты, а в самый её разгар он сводит брови и дышит так глубоко, что моя картинка расплывается. Я тоже дышу глубоко, потому что никогда не плачу на людях, даже из-за этой песни.

А потом, в самом конце трека, когда мне, наконец, удаётся окончательно проморгаться, Лео уже вовсю смотрит на меня, и из его глаз льётся изумрудный Sprite. И мне вот точно так же сладко, вкусно, немного колюче и щипает за язык и горло… и не только, как если бы я целый день бегала или гоняла на своём велике на жаре, а потом нарыла бы среди крошек и фантиков в своём кармане доллар и купила бы в забегаловке возле дома бутылку. И плевать на всё, что мама втолковывала о вреде содовой, ведь это чувство — микс долгожданного удовлетворения жажды и баловство рецепторов на языке — высшее наслаждение. Всем кайфам кайф.

— Красиво, — говорит. — Действительно необычно. Красота, рождающая силу. Хочешь, послушать мою песню? — спрашивает, не отрывая глаз.

— Хочу.

Harry Styles — Fine Line

Лео находит в своём телефоне нужный трек, и запихивает в моё ухо наушник:

— Поднимайся, будем танцевать.

И я знаю, в этот момент у меня загораются не только глаза, но и воспламеняется вся поверхность тела. Надо ли говорить, что моё существо оказывается в проходе между рядами в один прыжок?

Лео деликатен — дозирует объятия осторожно — ни единого неуместного жеста. Это не мужчина — фармацевт.

— Ой! Я знаю эту песню! — восклицаю. — Это Гарри Стайлз! Трек из нового альбома!

— Да, — кивает, закрывая глаза. — Fine line[1].

Его расслабленность, ласковые руки и полнейшее отсутствие сексуального подтекста в движениях имеют необычайно умиротворяющее воздействие. Завораживающее. Я тоже закрываю глаза и кладу голову ему на плечо, он в ответ прижимает к себе плотнее. И я понимаю, что это не столько танец, сколько объятия — он обнимает меня. Именно так обнимает, как мне всегда было нужно. Не как случайного попутчика, а как человека близкого. Как Париса обнимает сейчас своего Матиаса.

Мы танцуем, но это не танец, это колыбель. Меня качают на волнах благости, меня приветствуют в новом мире, как человека, который важен и дорог. И мне хочется обнять его всем своим сердцем, и тех, кто со мной, и тех, кто против меня.

[1] Отсутствие проблем. Момент, когда всё внезапно приходит в норму. Всё хорошо.

— Расскажи, — прошу его.

— Что именно?

— Просто расскажи.

— Свет ночника в её комнате. Он был красноватый и, что самое странное, умиротворяющий. Я могу с полной уверенностью сказать, что во взрослой жизни ничто так на меня не действовало, как тот ночник. Иногда я возвращался поздно и никогда не включал свет на лестнице или даже в холле — брёл в темноте, пока его не увижу… и всякий раз это был момент близкий к эйфории. Когда Бусинка была маленькой, жена её приучила засыпать вместе, потом никак не могла отучить… И я всегда знал, что найду их там вместе — в тёплом мягком свете красного фонарика в детской.

— Мы делали ангелов на снегу, но подниматься не торопились, потому что по ночному небу необычно быстро неслись серо-жёлтые облака, и мы смотрели на них, любовались. А ещё помню верхушки громадных кедров — ветер был совсем небольшой, и они лениво так, плавно раскачивались из стороны в сторону, но делали это синхронно. Да, именно эта слаженность и слетающий снег завораживали. Мама сказала: “Запомни этот момент. Сохрани в памяти его красоту и безмятежность, запомни, что тебе всё ещё только шесть лет, но семь уже скоро. Запомни меня молодой, здоровой. Запомни этот день и вечер, когда мы вместе”. Потом она взяла меня за руку, и я помню, какой тёплой была её ладонь и пальцы, а мои были холодными. Как всегда. А ещё старинные фонари у нашего дома — укрытые снегом и обвешанные сосульками, они никогда ещё не выглядели такими загадочными, как в тот вечер. Я думаю, она тогда уже знала, что больна.

Лео поднимается, достаёт сумку, вынимает из неё портмоне, открывает его, находит потайной карман и выуживает из него маленький, многократно сложенный, как конверт, кусочек оранжевой бумаги. Даёт мне.

— Что это?

— Посмотри.

Я долго верчу в руках полученную ценность. Именно ценность — всё в конвертике говорит об этом: и крошечный белый голубь из пластика, приклеенный к уголку, за которым скрывается главное — послание, и само это послание: «I love you mom. You are the best».

— Это письмо не для тебя, — замечаю.

— Это письмо тому, кто больше заслуживал, — подняв брови, он улыбается с таким теплом, что я понимаю: улыбка адресована не мне.

— Это грустно, — говорю.

- … но не менее ценно.

— Это твоя дочь? — спрашиваю.

Лео молча кивает, и улыбка мгновенно слетает с его лица. Оно приобретает выражение некоторой болезненности, подавленности.

Я открываю было рот, чтобы задать рвущийся наружу вопрос “Расскажи, как это случилось?”, но Лео протягивает руку и аккуратно забирает свою “ценность”. То, с какой бережностью он упаковывает “письмо не себе” в крохотный пакетик и прячет в чёрном кожаном кармане своего портмоне, заставляет меня захлопнуть свой рот обратно. Он не будет говорить о дочери, это ясно. И я не хочу знать, как она умерла. Не хочу слышать о чистилище родительской боли и отчаяния, о потере веры и самих себя, о том, почему двое любящих перестали быть ими. И глядя на уже ставший привычным профиль Лео, я прекрасно понимаю, что он никогда не стал бы рассказывать. Я для него — случайный попутчик. Может быть, даже очень подходящий энергетически и духовно, способный обнаружить прочную связь и вызывать физическое влечение, но мой удел «временность». Его «настоящее» спрятано глубоко внутри.