Портной вышел из кухни после беседы, недовольно взглянул на Веру, как главную зачинщицу всех его бед, пожевал сухими губами, оглянулся на Катю, стоящую за его спиной, и тяжело вздохнул. Опять оглянулся на Катю. «Да ну же, Аристарх Семёнович!» – проворковала с ласковой настойчивостью Катя.

«Ладно, но последний раз», – выдохнул портной. Достал мел. Стал помечать, где нужно поправить шитьё. Даже один раз оглянулся на Веру. Та благосклонно кивнула головой.

– Мама, чем Вы его проняли? – с улыбкой спросила Вера, когда портной ушёл.

– Его внуки учатся в нашей школе. Двоечники беспробудные. Я обещала с ними дополнительно заниматься и так же тщательно, как он шьёт папино пальто.

– Ну, мама, Вы дипломат. Вам бы в ведомство Литвинова, – воскликнула восхищённо Вера.

– Доченька, нынче нарком по иностранным делам у нас товарищ Молотов, – Константин Иванович осторожно поправил дочь.

Катя серьёзно взглянула на Веру: «Советский учитель должен это знать, дорогая».

Аристарх Семёнович принёс пальто вечером. Отказался от предложенного чая. Верно, опять ожидал Верины претензии. Мельком взглянул на своих внуков, склонившихся над тетрадками, кивнул Вере, сидевшей рядом с мальчиками. «Построже с ними, построже», – проговорил он. Улыбнулся внукам. Те, нахмурив чистые лбы, на улыбку деда не ответили. Уходя, Аристарх Семёнович всё-таки благосклонно сказал Кате: «Если что с пальтом, звоните».

Константин Иванович долго стоял перед зеркалом в своей зимней обновке. Недовольство свое откровенно выражать не решался. На вопрос Кати: «Ну, как?» Лишь поморщил лоб.

Но на другой день, ожидая трамвай, Константин Иванович с благодарностью подумал о жене. Пальто спасало от лютого мороза. Однако, миновав проходную комбината, Константин Иванович тут же снимал пальто. И на своё рабочее место являлся в костюме. Пальто торопливо помещал на вешалку при входе в бухгалтерию. И когда одна из сотрудниц заметила, что его надо поздравить с обновкой, Константин Иванович смешался, пробормотал невнятное, мол, пальто из старого сундука. Это вызвало недоверчивые улыбки женщин, которые составляли большинство в бухгалтерии. А одна из этих дам сказала, что видела Константина Ивановича на проходной. Пальто на нем прекрасно сидит. И не мог бы он дать адрес портного. Мол, мужу надо зимнее пальто справить.

Как-то быстро пробежала весна. И июнь 41 года стоял жаркий. В газетах исчезло слово фашизм. Много писали о победах на фронтах сельского хозяйства: то над засухой в южных районах страны, то над сельскохозяйственным вредителем – долгоносиком. А в семье Григорьевых бурно обсуждали, где снять дачу. Под Лугой, где проходил воинскую службу Саша, или в Токсово, там прекрасные озёра. А может и в Мартышкино на берегу Финского залива. Спорили дочери. Катя наблюдала за ними как бы издали, не решаясь принять чью либо сторону. Объясняла, что не знакома с предметом спора. Что за Мартышкино? Что за Токсово? Вот Гаврилов-Ям – другое дело. И при этом делала строгое лицо. Константин Иванович тихо усмехался, какой ещё предмет спора? «На море, на море. Где скальные шхеры», – декламировал он, поглядывая на жену. Катя была сумрачной, что-то её явно тяготило. Конечно, дочери могли снять дачи в разных местах. Но это лето надо было провести вместе. Вот надо и всё тут! Начались школьные каникулы. У Нади студенческие каникулы. И Гриша взял отпуск на это время. Слава Богу, от Саши из Луги пришла открытка. Он писал, что в эту субботу, 21 июня у него дежурство. А в воскресение 22 июня приедет в Ленинград, и непременно надо поехать на Финский залив. Так что решение состоялось – в Мартышкино. Договорились встретиться на Балтийском вокзале. Довольная Надя помчалась к себе на Лиговку.

Константину Ивановичу на его «Прядильно-ниточном» отпуска не дали. Но он особенно не огорчался. Пару дней назад директор комбината предложил ему должность заместителя главного бухгалтера. Главный бухгалтер был уже в преклонных летах, собирался на пенсию. А бывший зам главного бухгалтера месяц назад куда-то исчез. Ходили всяческие слухи, время-то было неспокойное. Но Константин Иванович старался быть к этой болтовне глухим. Так что, если отбросить некоторые нюансы, открывалась определённая перспектива для его карьеры. Впрочем, на должность главного бухгалтера могут поставить какого-нибудь «Перегуду». И тогда будет несладко.

Но события развивались неожиданно стремительно. Уже в пятницу вышел приказ о назначении К. И. Григорьева на должность заместителя главного бухгалтера. А в субботу, 21 июня его познакомили с новым главбухом. Какой-то невзрачный мужичонка. Росточка невысокого. Но явно с большим гонором. И Константин Иванович приготовился к очередным неприятностям.

Всю ночь с субботы на воскресение спал плохо. Заснул только часа в два. Будто, провалился в чёрную яму. И набат тревожный и гулкий поднял его с постели. «Ты что?» – спросила спросонья Катя. И тут же заснула. Стояла мертвая тишина. Набат был уже не слышен. Оцепеневшая белая ночь смотрела в окна слепыми глазами. Будильник показывал три часа тридцать минут.

Утром 28 августа через станцию Мга проскочил последний эшелон с эвакуированными ленинградцами. К вечеру того же дня в посёлок Мга вошли немецкие войска.

Только усилиями Гриши семья Григорьевых попали в этот последний поезд. На Московском вокзале семью провожала младшая дочь Надя. Она была в военной форме медицинской сестры.

Надя проходила службу в госпитале, который расположился в помещениях института имени Герцена на Мойке 48. Гриша пару дней назад был направлен на Северо-Западный фронт в качестве полкового врача. А Саша в то самое воскресение, 22 июня ещё успел забежать буквально на полчаса, попрощаться с тёщей и тестем, обнять жену и сына.

Семья Григорьевых эвакуировалась в Ярославль. Сухой, жаркий день к вечеру немного остыл, но в вагоне было нестерпимо душно. Глухие раскаты, напоминавшие приближающуюся грозу, и яркие всполохи в быстро потемневшем вечернем небе заставляли пассажиров вздрагивать и тревожно вглядываться в окна вагона.

Поезд с беженцами из Ленинграда подъезжал к Ярославлю тёплой прозрачной ночью. Внук Саша на руках Кати хрипел и задыхался. Вера беспомощно плакала. Константин Иванович под строгим взглядом жены бегал по вагонам в поисках врача. Наконец, привёл остробородого старикашку. Явно из «бывших». «Свой свояка видит издалека», – усмехнулась Катя, когда Константин Иванович представлял его семье. «Илларион Евграфович, военврач», – щёлкнул каблуками старикашка. «Какой уж ты военврач, – у Кати ещё хватило сил улыбнуться, – коли бежишь от войны».

Илларион Евграфович склонился над маленьким Сашей. Приложил стетоскоп к его груди. Сказал: «Не знаю, чем помочь, у ребенка двустороннее воспаление лёгких. Спасти его может только чудо. Может быть – сульфидин. Лекарство дефицитное. Найдёте ли вы его где-нибудь, не знаю. В аптеках он есть, но в сейфах под пломбой. А вскрытие этой пломбы по законам военного времени… Сами понимаете…»

В Ярославле на вокзале семью Григорьевых встречала Юля, сестра Константина Ивановича. Погрузились в кузов «полуторки». Катя разместилась с внуком в кабине. Поехали в сторону «Красного перекопа», в том районе находилась квартира Юли. Разместив родственников у себя дома, Юля побежала в поликлинику. Вскоре появился врач, осмотрел мальчика, подтвердил диагноз, поставленный Илларионом Евграфовичем: двусторонняя пневмония. И опять прозвучало как приговор: сульфидин. «У меня нынче много вызовов, – заторопился врач, – в вашем ленинградском поезде очень много больных детей».