В один из вечеров, когда маленькое семейство грелось у очага, мальчик неожиданно пришел в беспокойство, последние дни он вообще вел себя тревожно, стремясь к уединению или же подолгу просиживая в хижине шамана. Последний принимал японского ребенка с огромным почтением, как важного гостя, и в его присутствии, как правило, молчал, предаваясь своеобразной медитации, мальчик же глядел на него с интересом и вниманием. Когда Родин однажды присутствовал на такой встрече, его не покидало странное чувство – будто бы в голове что-то шептало далекое эхо.

Георгий на мгновение ощутил обрывки чьих-то воспоминаний, яркие вспыхивающие картинки, как в волшебном фонаре, странные разрозненные образы. Огромный медведь, вставший на задние лапы и рвущий воздух передними, раскрыв пасть в беззвучном реве. Причудливый посох, зажатый в детской руке, песок сыплющийся потоком откуда-то сверху. Родин тогда списал все это на последствия раны и нервное переутомление, но в этот вечер странное ощущение вернулось. Маленький японец не находил себе места и крутился волчком, прислушиваясь к завыванию ветра снаружи.

– Что случилось, маленький? Тебе не нравится здесь? Куда ты хочешь уйти? – недоумевала Оболонская.

Мальчик замер и уверенно показал в сторону сопок, за которыми прятался Александровск.

– В город? Нам нельзя туда, маленький, никак нельзя. Там тебя отберут у нас, а меня на каторгу обратно отправят.

Маленький пророк в ответ насупился и принялся ковырять горелой палочкой на доске. Родин заглянул ему через плечо. На доске был нарисован мужчина, держащий в руках нечто вроде топора. Весьма неплохой рисунок для неумелой детской руки.

– Кто это? Беглый каторжанин? Да и при чем тут мы?

Вместо ответа японский мальчик быстро и потрясающе аккуратно, по всем законам каллиграфии, вывел на доске два иероглифа. Один из них был хорошо знаком молодому врачу, он обозначал микадо, японского императора, второй иероглиф смутно напоминал что-то. Но что?

– Твой отец император? А это – твоя мать? Что значит этот иероглиф? – Оболонская с тревогой обратилась к своему приемышу.

В ответ тот лишь рассмеялся и, подняв горсть песка рядом с очагом и все еще улыбаясь, пустил его тоненькой струйкой между пальцев.

Родин все еще не мог поверить в происходящее, мальчик и вправду собрался сразиться с кем-то на глазах у всего города! Скорее всего, этим «кем-то» должен был стать тот самый беглый каторжник, который сожрал своих подельников… Неужели эта легенда про мальчика-победителя не пустой вздор? Неужели этот худенький узкоплечий черноволосый мальчик – ключ к истории его страны?

– Ты тот самый избранный? Ты можешь остановить войну?

Мальчик посерьезнел и уверенно кивнул.

– И ты, ты сделаешь это? Ты остановишь войну между нашими народами?

Тот снова кивнул и ответил не по годам взрослым спокойным взглядом. Ася и Георгий сидели в полнейшей растерянности, чуть не открыв рты. Япончик выдержал паузу и, поняв, что немая сцена не прекращается, нетерпеливо топнул ногой и вновь указал в направлении горной гряды.

– Но как вся эта толпа услышит пророчество? Оно окажется у них в головах, ты снова передашь мысли им в головы?

Мальчик улыбнулся.

– Но тебе не удалось приручить медведя, и посох тебе не помог! – повысил голос Родин. – Как же ты сможешь усмирить этого… того, кто там на тебя нападет?

Мальчик приподнял брови – мол, усмирю.

– А ты знаешь это пророчество, родной? – спросила Ася. – Может, скажешь нам, а мы его передадим сами? А ты тут спрячешься.

Кинтаро покачал головой, и на глаза его навернулись слезы.

Родин в задумчивости посмотрел на огонь и тихо обратился к своей спутнице:

– Это выглядит как ловушка. Те, кто желает смерти мальчика, наверняка в курсе пророчества и будут нас ждать в Александровске, чтобы убить его.

Оболонская обняла Родина сзади за его широкие плечи и, с тревогой заглянув в глаза, спросила:

– Но кто эти люди? И что нам теперь делать? Мы же не можем бесконечно прятаться в этой хижине.

Родин сурово нахмурился и сжал ее ладонь своей.

– Я не знаю, Ася. Пока не знаю. И, боюсь, единственный способ выяснить это наверняка – это отправиться в Александровск и встретиться с врагом лицом к лицу. Это опасно, но другого выхода я не вижу. В любом случае, это лучше, чем прятаться здесь.

Георгий обернулся к мальчику, попытавшись придать, насколько возможно, лицу спокойное и дружелюбное выражение, и с преувеличенной бодростью объявил:

– Ну что же, Асенька, видать, конец пришел нашим каникулам. Нужно возвращаться в Александровск. Завтра выйдем, как рассветет.

Иногда Родину казалось, что со времен сотворения мира по тайге, где они шли, не ступала нога человека. Нетронутая природа не пугала – правила под себя, и совсем скоро он начал понимать, что испытываемое им умиротворение – не просто однокоренное слово к слову «мир», который был создан до тебя и будет существовать много позже, а ты – лишь рядом…

Буду всегда я по-прежнему молод нетленной душою.

Пусть разрушается тело и страсти земные бушуют…

Дух молодой пролетит над пустыней бесплодных терзаний,

Все молодой, ясноокий, – и чуждый печальных страданий!

– Это чьи стихи?

– Александра Блока. Чистый гений, первые стихи написал, говорят, в пять лет. Вот увидите, у него большое будущее.

– Красиво. А я вот услышала песню, которую каторжанки пели, и не запомнила ничего, кроме одной строчки: «И по тайге дымкой раннею странником бредет печаль…» – казалось, она все в моей жизни объясняет. А сейчас я ее по-другому понимаю, и кажется мне, что жизнь настоящая только начинается.

Так они и шли, неспешно общаясь на самые разные темы.

Впереди легко, вприпрыжку шел мальчонка, не задумываясь, выбирая самый верный путь среди любых тропинок, и, даже когда и не было никакой дороги, он будто ощущал направление не хуже какого-нибудь штормгласса, только изредка оглядывался со слабой улыбкой на следовавшую за ним пару – Георгия и Асю.

За время похода они сильно изменились – научились слушать и понимать друг друга, иногда даже без слов, и еще больше привязались друг к другу. Некая проявившаяся восторженность отношений, вызванная, возможно, приукрашенными сознанием воспоминаниями, прошла, но осталось зрелое понимание нужды друг в друге.

Родин недавно процитировал Асе Федора Михайловича, который говорил, что душа исцеляется рядом с детьми. И они со смехом пришли вместе к одному выводу – «их мальчик», как они его иногда называли, двойное, а то и десятерное душевное лекарство. Все больше и больше в нем было человеческого, простого, словно иногда он позволял расслабиться, «расстегнуться» и проявить качества себя настоящего. Это тоже не могло не радовать Асю и Георгия.