известным «Сироткой» («Вечер был; сверкали звезды…»), где прозябшего и посиневшего малютку «приютила и согрела» старушка. Она накормила его и уложила в кроватку, после чего малютка «улыбнулся, закрыл глазки и уснул спокойным сном» [см.: {332}: 129]. Это стихотворение, написанное в начале 1840‐х годов К. А. Петерсоном (пасынком Ф. И. Тютчева), было подвергнуто народной обработке и стало популярной песней. В рассказе Н. И. Познякова «Без елки» (1902) извозчик, увидев перед окном богатого дома рассматривающего елку маленького мальчика, берет его к себе в семью четвертым ребенком [см.: {343}: 23–31]. Аналогичный сюжет разрабатывается К. С. Баранцевичем в рассказе «Мальчик на улице» (1896) [см.: {25}: 301–321]. В рассказе П. В. Засодимского «В метель и вьюгу» (1905) в первый день Рождества на улицу выходит рабочий, для того чтобы позвать первого встречного ребенка к себе на елку, которую он устроил в память своего умершего маленького брата. Он находит в снегу полузамерзшую девочку, приносит ее домой и, узнав, что она круглая сирота, оставляет у себя навсегда [см.: {156}]. Этот вариант в наибольшей степени соответствовал рождественской идиллии диккенсовского типа.

«Праздник Рождества. Чужая елка» Рисунок И. Галкина (журнал «Нива». 1894. № 52)

Некоторые авторы, стремясь следовать схеме рождественского рассказа со счастливым концом, «обеспечивают» малютку своей елкой. В рассказе К. М. Станюковича «Елка» (1894) маленький петербургский нищий-попрошайка, вернувшись с «работы» в трущобную квартиру, с восторгом рассказывает своему опекуну-майору про елку, которую он видел в окне чужого дома. Майор, вспомнив елки своего детства, уходит из дома, крадет где-то серебряные ложки, продает их и устраивает своему заболевшему приемышу рождественский праздник с елкой. Мальчик изумлен, ему кажется, что елка привиделась ему во сне. Не в меньшем восторге был и сам майор:

Он довольно скоро распил с Матреной Ивановной полштоф и любовно поглядывал на своего товарища и на елочку, осветившую радостным светом их убогую каморку и горемычную жизнь [см.: {434}: 17–32].

Иногда сюжет о «чужой елке» сворачивался в проходной эпизод текста, как, например, в рассказе И. А. Куприна «Чудесный доктор» (1897), где два бедных мальчугана рождественским вечером бегут по улицам Киева, преодолевая соблазн полюбоваться на виднеющиеся в окнах елки:

…сквозь запотевшие окна какого-нибудь дома они видели елку… Но они мужественно гнали от себя прочь соблазнительную мысль: остановиться на несколько секунд и прильнуть глазком к стеклу [см.: {218}: II, 269].

Возникший в городе культ елки привел к тому, что в рождественских текстах темы города, елки и ребенка оказались тесно связанными: в бездушном и бесчеловечном городе елка как бы становилась единственной защитницей. Российская действительность давала этому сюжету множество реальных подтверждений. В очерке «Мальчик с ручкой» 1876 года Ф. М. Достоевский писал:

Перед елкой или в самую елку перед Рождеством я все встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем, — значит, его все же кто-то снаряжал, посылая [см.: {127}: XXII, 13].

Именно этот случай, по свидетельству писателя, и подтолкнул его написать «Мальчика у Христа на елке». В рассказе К. С. Баранцевича «Мальчик на улице» старик, бродящий в сочельник по главной улице города, при встрече с маленьким нищим думает о нем:

Жалкое отродье городского пролетариата, какой-нибудь незаконнорожденный сынишка прачки или лакея, вечный обитатель душных подвалов и заплесневелых углов!.. [см.: {25}: 309]

Оригинальная версия сюжета «чужой елки» дана М. Е. Салтыковым-Щедриным в очерке «Елка» из «Губернских очерков», о котором уже говорилось ранее. Здесь сам рассказчик, засмотревшись на елку в окне некоего крутогорского негоцианта, вдруг замечает рядом с собой замерзшего («подскакивающего с ноги на ногу») мальчугана, внимание которого также приковано к елке. Мальчик подплясывает «на одном месте, изо всех своих детских сил похлопывая ручонками, закоченевшими на морозе». На первый взгляд, ребенок этот напоминает рассказчику знаменитого малютку: он замерз, он один поздним вечером на улицах пустого города, он с завистью смотрит на чужую елку и мечтает о такой же елке для себя: «Вот кабы этакая-то елка… — задумчиво произнес мой собеседник». И этим его мечтам, подобно мечтам других малюток, также не суждено сбыться: «А дома у вас разве нет елки?» — «Какая елка! У нас и хлеба почти нет…»

При виде этого мальчика рассказчик, «имея душу чувствительную», настраивает и себя самого, и своего читателя на сентиментальный лад. Но тут оказывается, что крутогорский мальчуган — вовсе не традиционный малютка. Это не голодный и замерзающий сирота, а вполне домашний ребенок: у него есть родители, он одет в дубленый полушубок, а на далекой темной улице оказался по своей собственной вине, за что его «тятька беспременно заругает». Реплики мальчика свидетельствуют о том, что его интересует не только елка, а может быть даже не столько елка, сколько происходящие внутри помещения события отнюдь не праздничного характера. С живым любопытством наблюдая за тем, как хозяйский сын «задирает» «Оську-рядского», он ни в малой степени не сочувствует Оське: «…Ишь разревелся, смерд этакой! Я бы те не так еще угостил!» Вместо ожидаемой солидарности с обиженным бедным мальчиком он презирает его: «Эка нюня несообразная! — прибавил он с каким-то презрением, видя, что Оська не унимается». Более того, он сам испытывает желание «задрать» бедного Оську: «„Я бы еще не так тебе рожу-то насолил!“ — произнес мой товарищ с громким хохотом, радуясь претерпенному Оськой поражению». Так под пером Салтыкова-Щедрина традиционный малютка превращается в энергичного, знающего себе цену, умеющего постоять за себя мальчика. Он вполне уверен в себе и ориентируется в окружающей обстановке. Этот маленький герой — будущее губернского города — менее всего способен вызвать чувство умиления[16].

Рассказчик, погруженный в праздничную ауру и потому не сразу доверяющий своему впечатлению, совершает шаг, который вполне соответствует сентиментальной схеме сюжета: подобно старушке из стихотворения «Сиротка» он, проникшись «состраданием к бедному мальчику», приглашает его к себе домой. «Елочный» сюжет, как может показаться, развертывается в соответствии с четвертым вариантом: малютка подобран.

Однако вместо ожидаемой идиллии и перед рассказчиком, и перед читателем предстает отнюдь не сентиментальная сцена. В гостях мальчишка ведет себя крайне развязно и насмешливо по отношению к взрослым: он тут же залезает с ногами на диван, «минуя сластей, наливает в рюмку вина и залпом выпивает ее». Разочарованный рассказчик с горечью констатирует: «Мне становится грустно; я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, а вдруг встретил такую