раннюю испорченность». То «патриархальное», чем намеревался «угостить» себя рассказчик, — это и есть ожидаемый финал сюжета о малютке. Если бы мальчик, благодарный за приют и угощение, «улыбнулся, закрыл глазки и уснул спокойным сном», рассказчик получил бы то, на что он себя настроил. Но вышло по-другому, и, испытывая чувство стыда и досады, он отправляет на извозчике домой «почти пьяного» мальчишку. Традиционный сюжет и традиционный образ («канонизированный дрожащий от холода малютка» [см.: {439}: 3]) оказываются не соответствующими реальности. Щедринская разработка сюжета «чужой елки» предвосхищает вопрос, поставленный Достоевским в «Мальчике у Христа на елке»: «На другой день, если бы этот ребенок выздоровел, то во что бы он обратился?» И отвечая на него, писатель с горечью констатирует, что со временем «эти дети становятся совершенными преступниками» [см.: {127}: XXII, 14].

Таким образом, у Салтыкова-Щедрина схема сентиментального рождественского сюжета подвергается существенной ломке. Автор как бы играет «в обманки» со своим читателем. Он создает знакомую ситуацию, литературный штамп, и тем самым подсказывает ее развитие. Но следующий за нею сюжетный ход не совпадает с привычной и известной схемой, и в результате читательское ожидание оказывается обманутым. Эта игра «в обманки» ведется не только с читателем, но и с рассказчиком: жизнь предлагает ему не предсказуемый литературный вариант, на который он настроился, но «суровую реальность».

Салтыков-Щедрин высмеивает и развенчивает как банальный сюжет «чужой елки», так и своего рассказчика, увидевшего в ребенке «достаточную жертву для своих благотворительных затей». Истинное милосердие оборачивается пустыми «благотворительными затеями», а сам ребенок превращается в «жертву благотворительности». Отсюда и то чувство стыда, которое испытывает рассказчик после пережитого им рождественского события: «Мне ужасно совестно перед самим собою, что я так дурно встретил великий праздник». Отсюда и заключающие очерк слова его молитвы, представляющие, как показал М. В. Строганов, реминисценции из стихотворения Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны…» и молитвы Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего» [см.: {437}: 58–66]. Так елка, призванная на Рождество для того, чтобы люди не забывали закон любви и добра, милосердия и сострадания, через своеобразное разыгрывание сюжета «чужой елки» приводит автора к осуждению собственного праздномыслия и к необходимости проникновения истинным, а не показным (или, скорее, здесь — самопоказным) милосердием и «деятельною, разумною любовью». Только истинное милосердие и деятельная любовь дают право на проникновение «в сокровенные глубины… души».

Щедринский вариант сюжета намечен и в очерке 1885 года Н. И. Мердер «Из жизни петербургских детей (Нищенки)». Здесь после описания роскошного детского праздника елки в состоятельном петербургском доме действие по контрасту переносится на черную лестницу, куда было выставлено ободранное на празднике дерево. Две маленькие петербургские нищенки захотели «ощипать» оставшееся на нем сусальное золото и спросили на это разрешение у кухонных работников. Разговор работников с девочками показывает, что дети уже вполне усвоили суровые законы петербургской жизни [см.: {397}: 111–118].

Рассматривание бедным ребенком елки в окне богатого дома, его смерть рождественской ночью в равнодушном и бесчеловечном городе, детские предсмертные видения умерших родителей или елки у Христа — все эти элементы со временем стали расхожими в «елочной» литературе, породив в конце концов множество пародий на этот сюжет. Именно об этом сюжете писал Б. В. Томашевский: «„А в небе блистали звезды“ или „Мороз крепчал“ (это — шаблонная концовка святочного рассказа о замерзающем мальчике)» [см.: {456}: 193].

К концу XIX века избитость этого сюжета (иногда с елкой в окне богатого дома, а иногда и без нее [см., например: 265: 3] достигла такой степени, что он превратился в одну из постоянных тем иллюстраций в массовых еженедельниках. Так, например, на помещенном в «Ниве» в 1894 году рисунке И. Галкина «Чужая елка» изображен мальчик, стоящий перед окном дома, в котором светится роскошная елка [см.: {288}: 1277]. Без отсылки к нему не обходилась ни одна пародия на рождественские тексты. В 1894 году Максим Горький в газете «Нижегородский листок» напечатал святочный рассказ «О мальчике и девочке, которые не замерзли», начинающийся такими словами:

В святочных рассказах издавна принято замораживать ежегодно по нескольку бедных мальчиков и девочек. Мальчик или девочка порядочного святочного рассказа обыкновенно стоят перед окном какого-нибудь большого дома, любуются сквозь стекло елкой, горящей в роскошных комнатах, и замерзают, перечувствовав много неприятного и горького [см.: {103}: 2].

Иллюстрация неизвестного художника из журнала «Путеводный огонек» (1913. № 1)

В другом пародийном святочном тексте Горький замечает:

Рождественские рассказы все пишут одинаково — берут бедного мальчика или девочку и замораживают их где-нибудь под окном богатого дома, в котором обыкновенно горит елка. Это уже вошло в обычай…

Далее от имени писателя, сочиняющего к празднику святочные рассказы, Горький иронизирует по поводу чувств, которые вызывают подобные сцены:

Я замораживаю людей из добрых побуждений: рисуя их агонию, я этим возбуждаю у публики гуманные чувства к униженным и оскорбленным [см.: {103}: 23].

С. В. Потресов, характеризуя литературную продукцию газетчика — мастера святочного жанра, писал: «В рассказах Николая Евграфовича фигурировали и сходившиеся в эту ночь после долгой ссоры супруги, и замерзающие дети…» [см.: {525}: 3]. В одном из пародийных текстов, опубликованных в «Самарской газете» в 1899 году, девочка читает своему деду рождественский выпуск газеты, в то время как дед безошибочно предугадывает содержание каждого очередного материала. Он сам пересказывает сюжет о «чужой елке», в деталях совпадающий с текстами, о которых говорилось выше:

Подожди, Липочка. Дальше описывается большой, ярко освещенный дом на углу главной улицы; в доме богато украшенная елка, множество гостей, множество нарядных детей, веселых, довольных, а в окно, с улицы, заглядывает бедный, плохо одетый мальчик, которого пьяный мастер жестоко отколотил за разбитую бутылку водки, вытолкал ночью из сырого подвала и приказал принести новую бутылку водки; мальчик упал, потерял деньги, долго плакал, не пошел в свой подвал из боязни получить новые побои, озяб сильно, долго бродил по улицам, набрел на этот дом, с восхищением и завистью смотрел в окно на украшенную елку и… смотри уже в самом конце упал под окном в снег, сначала стал засыпать, и видел во сне чудесную елку, а потом замерз… Так? [см.: {33}: 209]

Внучка вынуждена согласиться. Тот же сюжет пародирует и Б. С. Миркин-Герцевич при изображении Рождества 1917 года:

Возле них стоял мальчик, и вовсе не нужно было обладать исключительной прозорливостью, чтобы узнать в нем знаменитого