замерзающего мальчика. Он продрог в эту холодную рождественскую ночь, и теперь затяжка папиросой могла оживить его окоченевшие члены [см.: {272}: 217].

Память об этом заезженном сюжете сохранил даже советский сатирический журнал «Крокодил», один из авторов которого в 1937 году с удовольствием вспоминал о том сюжетном «разнообразии», которое предоставляли писателям старые святочные рассказы:

Взять хотя бы этого замерзающего мальчика. Сколько там можно было навернуть ситуаций. Этот мальчик мог и не замерзнуть… [см.: {208}: 220][17].

Возникший в немецкой рождественской литературе начала XIX века сюжет о замерзающем в рождественскую ночь ребенке стал в полном смысле этого слова интернациональным. Он прошел по всем странам, усвоившим обычай рождественской елки, и быстро превратился в затасканное клише. Как правило, это были однообразные и мало оригинальные тексты, которые из года в год появлялись в праздничных номерах массовой периодики. Но русскому читателю этот сюжет подарил два литературных шедевра: «Елку» Салтыкова-Щедрина и «Мальчика у Христа на елке» Достоевского.

«Ель» Андерсена в русской традиции

Сколько вас, милые елки, погубится?!.

Н. П. Кильберг. Елка

Там зимой в мороз крещенский,

В ярких блестках и огнях,

Елки мертвые сверкают,

Точно звезды в небесах…

К. М. Фофанов. Сон елки

В 1888 году профессор Петербургского Лесного института Д. М. Кайгородов писал в газете «Новое время»:

В последние годы стали появляться в рождественских номерах детских журналов и даже некоторых газет сантиментальные статейки — большею частью в форме сказок, иногда прекрасно написанных, в которых на разные лады изображаются чувства и ощущения «бедных елочек», подвергавшихся срубке, для фигурирования в качестве «рождественских елок» [см.: {175}: 1].

Сюжет, который имеет в виду автор заметки, действительно стал одним из самых ходовых в русской «елочной» литературе. Его истоком, видимо, послужила хорошо известная русскому читателю сказка Г.-Х. Андерсена «Ель» (1844). Героиня этой сказки, молодая елочка, не умея насладиться своим настоящим — жизнью в лесу, в естественных для нее условиях, переживает счастливый миг, свой звездный час, на детском рождественском празднике и кончает жизнь на чердаке, где рассказывает мышам обо всем пережитом ею. И только тогда прошлое, ее жизнь в лесу, предстает в ее сознании как неосознанное вовремя счастье: «И хоть бы я радовалась, пока было время! — думает она. — А теперь… все прошло, прошло!» [см.: {14}: 159]. Это произведение датского сказочника многократно перелагалось в прозе и стихах, как это было сделано, например, О. С. Штейном в стихотворении «Елка» (1901):

В лесу дремучем в час ночной

Качалась ель, полна печали.

Страдала ель в тиши лесной,

Мечты о блеске увлекали…

И вот холодным топором

Срубили елку в час единый…

Все изменилося кругом,

Явились чудные картины…

Огнями пышный зал залит,

И ель украшена нарядно;

Она горит, она блестит,

Ей так приятно, так отрадно…

А утром… утром вдруг она

В пустом сарае очутилась.

Лежала там обнажена

И в хлам негодный превратилась.

И загрустила горько ель

О темном лесе, где мечтала,

И где порой ее метель

В наряд прекрасный одевала. [см.: {516}: 1; см. также: 394: 1]

Чудесная сказка Андерсена представляет собой аллегорию человеческой жизни: неудовлетворенность настоящим, мечты о прекрасном и неизвестном будущем, воспоминания о навсегда ушедшем и вовремя неоцененном прошлом. В русских перепевах и переделках этой сказки аллегорический момент, как правило, отсутствует. Произведения о жизни елочки и о ее участии в детском праздничном торжестве по преимуществу являлись откликом на полемику о рождественском дереве в России. Нужна или не нужна елка на Рождество, стоит ли из‐за этого губить дерево, жертвовать им ради мимолетного удовольствия, приносимого ею детям, — вот те вопросы, которые ставились авторами текстов о судьбе елочки. Как оказалось, этот простенький сюжет предоставил довольно широкие возможности для варьирования, и в каждом новом переложении акцент, в зависимости от намерений автора, делался на разных его аспектах. Сюжет о судьбе елки использовали как те, кто заботился о сохранности русского леса, горюя о погубленных елках и описывая страдания срубленного дерева, так и защитники утверждающегося высокопоэтического обычая, оправдывавшие гибель дерева, использованного на Рождество в роли христианского символа. Исходя из позиции, которую занимал автор, и елочка, как главная героиня произведения, либо сожалела об утраченном навсегда лесе, либо радовалась тому, что она сподобилась высокой чести быть центром праздничного торжества.

Особенно популярным этот сюжет становится к концу XIX века, когда появляются рассказы, картинки и сценки о продаже елок на рождественских базарах [см., например: 317: 2–3] и первые «экологические» тексты, где звучит тревога по поводу уничтожения лесов [см.: {112}]. В рассказе того же Д. М. Кайгородова «Елка» (в котором он сам себе противоречит) растущее в лесу красивое еловое дерево счастливо оттого, что его по чистой случайности не срубили к Рождеству [см.: {179}: 234–239]. В рассказе Ф. Ф. Тютчева «Горе старой елки» говорится о том, как перед Рождеством в лес приходят порубщики, и старая корявая ель беспокоится не столько за себя, сколько за растущую рядом с ней подругу — маленькую красивую елочку. Когда ее срубают, старая елка от огорчения падает, насмерть придавив порубщика [см.: {466}: 1–2].

В этих незамысловатых нравоучительных перепевах андерсеновского сюжета освещались и социальные проблемы, как, например, в сказочке Н. И. Познякова «Счастливая и кичливая» (1902). Здесь рассказывается о судьбе двух елок, красивой и некрасивой. Оба дерева перед Рождеством были срублены, использованы на празднике, а потом выброшены в мусорную яму, где они, снова оказавшись вместе, рассказывают друг другу о пережитом. В отличие от красивой елки, которая была установлена в богатом доме, где избалованные дети остались к ней совершенно равнодушными, некрасивая испытала подлинное счастье, доставив несказанную радость бедному мальчику, купившему ее для своей больной сестры [см.: {343}: 3–22]. В «Сказке о двух елках» А. Н. Сальникова (1888) речь также идет о двух елках-подругах, срубленных к Рождеству и проданных у Гостиного двора. Одна из них, большая и красивая, попав в богатую семью, не принесла сыну хозяев и доли того счастья, которое доставила маленькая елочка, «с простенькими бумажными фонариками на тоненьких ветках», проданная всего за 20 копеек. Бедная старушка купила ее для своих внуков, которые были безмерно счастливы, получив на Рождество елочку. После праздника оба