— Не пятнадцать, а девять, — прошептала Надя.

— Да какая разница? Какая разница, Надюш, если ты меня чуть на тот свет не отправила? Что вы там делали, скажи? Чем таким важным занимались, что нельзя было ответить бабушке?

— Я просто не слышала… Я гладила собаку.

— Какую еще собаку? Там этот Лопатин был, да? Кто еще? Демидов, кто? Наверняка устроили там невесть что. Так? А присматривать за вами некому. Вот что, Надюш. Я от тебя такого не ожидала. Никогда не думала, что ты можешь докатиться до вранья. Я понимаю, конечно, что это Лебедева тебя подговорила. Ей я, кстати, тоже вчера пыталась звонить, но и она, похоже, была занята чем-то особенным.

— Нет, Лебедева меня не подговаривала, она просто…

— Давай выгораживай. Довела меня до приступа и теперь еще спорит со мной. Ну, я сама виновата. Вырастила внучку. Еще похлеще, чем ее нерадивая маманя. В общем, опозорила ты меня, Надюша, что сказать. И ведь даже в больницу ко мне не приехала…

Надя потом еще долго распутывала бабушкины фразы на слова, слова на звуки, а звуки на образы. Тяжелые, мучительно четкие образы. «Родной человек» с кровоточащим, наполовину выдернутым сердцем. Сидит на остывшем ривьерском песке, повесив голову. А «нерадивая маманя» просто уходит прочь, просто удаляется, и даже золотистый звук «М» резко выцветает вместе с золотистыми маманиными волосами.

С того дня Надя стала проводить меньше времени с оболтусами и больше с бабушкой.

А еще, чтобы хоть как-то оправдаться за свой бесчеловечный поступок, начала активно участвовать в музыкальных конкурсах и фестивалях. Во всех, без разбора. Городских и региональных, профессиональных и любительских, пасхальных и первомайских. Везде, где только требовалось «что-нибудь смузицировать».

— Ну, Завьялова, ну ты даешь, — удивлялась Юлия Валентиновна. — Раньше тебя на школьный концерт нельзя было затащить, а теперь — прямо народная звезда!

Народной звездой быть не хотелось, но приходилось. Ведь Надя очеловечилась во многом благодаря победе в конкурсе. И каждая новая победа была дополнительным поводом для бабушки убедиться в том, что Надя действительно готовый, сделанный человек.

Побед было много. В основном в юношеских конкурсах. Практически каждый конкурс приносил Наде первое место. Каждый фестиваль — шквал восторгов. Надя, как говорили учителя и даже местные газетчики, всегда была «на недосягаемой высоте». Разве что один раз, играя на сцене Шопена, Надя вдруг зацепилась взглядом за маленькую царапину в виде треугольника — рядом с пюпитром. Подумала, что похожая царапина была на капоте папиной машины. И в это время Надин мизинец соскользнул с черного бемоля на белую си. После такого промаха уже невозможно было собраться. Спотыкаясь, Надя проковыляла еще несколько пассажей, а потом замерла. Руки забыли, куда им идти. В голове безупречной белизной клавиш растекалась пустота — без единого пятнышка. Белые клавиши как будто полностью поглотили черные. И Надя вскочила и убежала со сцены, отчаянно хлопая себя по ушам. Пытаясь не слышать внутри себя длинную, нескончаемую белую си.

Впрочем, белая си очень скоро потонула в череде Надиных успехов. Все последующие разы пальцы добегали до финала легко и уверенно. Надю награждали всевозможными дипломами и медалями, пожимали Надину правую руку всевозможными потными руками. И бабушка была довольна.

— Моя Надюша — просто редчайший талант, — снова хвасталась она по телефону. — Да… а ты посмотри… Да, там, в этом самом Интернете, статью вывесили… «Новый Моцарт» или как-то… И видео там тоже есть. Запись, да.

А Надя стояла рядом и чувствовала облегчение. Главное, что история с поездкой на лопатинскую дачу была окончательно забыта.

Сами по себе конкурсы и фестивали были Наде не нужны. Надя шла на них исключительно ради бабушки. Проходила на сцену, играла заявленную вещь, немного вжималась в себя от неумолимо шипящего потока аплодисментов. Страха больше не было. Все бывшие страхи — зрителей, забвения, соскользнувшего пальца — со временем улеглись на внутреннее Надино дно. Выступления стали чем-то обычным, знакомым и уже не выщипывали нервы. Просто тянулись друг за другом бесцветным потоком. Привычные действия, привычное окружение. Надя почти не замечала конкурсно-фестивальных дней, не отделяла их от обычных, рабочих будней. Играла, кланялась, получала медаль. Так было нужно.

А со временем Надя осознала, что и сама музыка все реже трогает ее нервы. Как будто музыка частично омертвела внутри Нади. А, возможно, она и раньше была в Наде немножко мертвой. К самой Наде никак не относящейся. Была чем-то вроде выдуманных списков, вроде телепрограммы канала «Сейчас» или журнала девятого «Б». И, возможно, Наде все это время только казалось, что музыка говорит ей о ней самой, соединяет ее с миром, вталкивает в самое сердце праздника жизни.

Надя часто думала об этом, глядя на свое мутное отражение в домашнем «Красном Октябре». Отражение было похоже на утопленницу, всплывающую из черной густой воды. А что, если музыка как раз-таки всегда была в Наде живой, а вот сама Надя — мертвой? Очень даже может быть. Недаром Андрей Демидов как-то назвал ее «зомбячкой». Да и бабушка не раз говорила, что Надя иногда «словно неживая». Но как в этом случае музыка может прорываться сквозь Надину мертвую оболочку? А ведь она прорывается, и другие слышат ее, считают «пронзительно исполненной» и вручают Наде медали.

Ответы на вопросы никогда не находились. И в конце концов утопленница-Надя выбиралась из черной пианинной гущи и принималась за игру. Репетировала к очередному конкурсу.

Как-то раз, на городском конкурсе для школьников, Надя увидела среди зрителей маму. Мама сидела через два ряда от бабушки, вместе с незнакомой женщиной. После Надиного выступления энергично рукоплескала. А затем — уже в холле ДК — подошла к Наде и обняла. От мамы густо пахло химической сиренью, и Наде очень хотелось увернуться. Но увернуться не получилось. Поэтому Надя просто крепко прижала руки к туловищу и закрыла глаза. По внутренней стороне век тут же разошлись сиреневые спирали.

— Поздравляю, доченька, — сказала мама. — Ты у меня такая молодец! Так блестяще выступила!

Объятья чуть ослабли, и Надины глаза приоткрылись. В холл вышла женщина, которая сидела во время выступления рядом с мамой. У женщины было блестящее чешуйчатое лицо и губы в полусъеденной малиновой помаде.

— Вот, познакомься, Ленусь, это Надя, моя дочка, — сказала мама, так и не убрав руку с Надиного плеча.

— Здравствуй, Наденька! Какая же ты умница! — сахарно воскликнула чешуйчатая.

— Да, это моя гордость…

Надя заметила, что на маме джинсы и пестрая футболка с глубоким вырезом. А на ресницах коричневая тушь. Это означало, что мама вернулась к своему привычному образу. Тому, что был у нее до встречи с дядей Игорем.

— Я слышала от мамы, что это уже далеко не первая твоя медалька? — не унималась чешуйчатая.

Надя покачала головой. От сахарно произнесенной медальки слегка затошнило.