Это поведение Максима два его агиографа обосновывают по-разному: Нифонт – желанием скрыть свои подвиги37, то есть в духе раннего юродства, а Феофан – как продолжение предыдущей провокации. Уже из данного разнобоя с несомненностью явствует: отношение общества к юродству было весьма неоднозначным. Когда на Афон прибыл знаменитый исихаст Григорий Синаит, то старцы рассказали ему о Максиме, “его божественном житии, притворной глупости и неблудных заблуждениях (ὑποκρινομένην μωρίαν καὶ πλάνην τὴν ἀπλανῆ)”38. Григорий велел его отыскать и привести. “Спрошенный [о своем житии], Максим непритворно (ἀνυποκρίτως) отвечал так: “Прости, отче, я – тронутый”. А старец: “Оставь это наконец! Ради Господа, расскажи о своей добродетели”39. Максим поведал ему обо всем, включая “притворную глупость и юродство (ὑποκρινομένην μωρίαν καὶ σαλότητα)”, но Григорий убедил Максима отказаться от юродства.

Житие Максима – последний византийский текст, в котором слово “юродство” употреблено терминологически, однако сам святой не именуется σαλός40.

Сильвестр Сиропул в своем шаржированном описании греческой делегации на Ферраро-Флорентийском соборе упоминает об одном грузинском епископе, который “роздал свои одежды и ценности беднякам, прикинулся безумным (ἑαυτὸν δὲ ἐποίησεν ἔξηχον) и некоторое время блуждал в одном хитоне, как сумасшедший и двинувшийся рассудком (ὡς παράφρων καὶ πλανώμενος), а затем тайно уехал, и мы о нем больше не слышали; мы все думаем, что он где-то скончался плохой смертью”41. Чем бы ни было обусловлено юродствование этого человека, Сиропул явно подразумевает, что подобное поведение должно вызывать смех и осуждение у читателя.

V

Любопытным примером встречи двух парадигм юродства, греческой и русской, является служба в честь московского святого Василия Блаженного (см. ниже, с. 227), написанная греческим иерархом Арсением Элассонским, поселившимся в Московии. В составе константинопольского патриаршего посольства Арсений присутствовал в Москве при канонизации Василия в августе 1588 года, но служба святому была написана им позднее, между 1595 и 1598 годом42, уже когда он поселился на Руси. Написанная по-гречески, служба предназначалась для соотечественников Арсения и была им послана в монастырь Дусику (Трикала). Так автор хотел ввести русского святого в сонм его византийских “коллег” и неизбежно стилизовал своего героя по греческому образцу. Поэтому с самого заголовка служба переполнена ссылками: “Василия, воистину подражавшего нравами Симеону, Христа ради Юродивому (τοῦ ὄντως διὰ Χριστὸν σαλοῦ Συμεὼν τούς τρόπους μιμουμένου)”43. Василий Блаженный, каким он предстает из русского фольклорного жития (см. с. 245), по своей агрессивности весьма напоминал Симеона Эмесского, но официальное его житие представляет святого довольно бледно и сглаженно. Точно так же “приглаживается” Василий и под пером Арсения, да и сами столпы византийского юродства, Симеон и Андрей, выглядят у него обычными аскетами: “Ты, триблаженный, явился новым Симеоном и Андреем, нравам которых ты подражал во всем, в посте и наготе”44. Дальше Арсений вновь возвращается к этой теме, но, хотя список подвигов и возрастает, в нем по-прежнему не оказывается ни одного специфически юродского: “Ты подражал нравам Симеона и Андрея, Христа ради юродивых, тщательно соблюдая пост, воздержание и молитву, ложем имея землю, проводя жизнь в бездомности, переходя с места на место, ничего не приобретя, ни сумы, ни посоха, ни чего-либо другого из того, что [обычно] для людей”45.

Даже такой важнейший для русских изводов жития Василия мотив, как дерзкое поведение святого в присутствии царя, выглядит у Арсения совершенно трафаретно: “Часто от царя и вельмож ему давали роскошные одеяния и кушанья… он же, хоть и принимал это, но не пользовался, а разбрасывал по площади во имя просящих [подаяния]. Сей Божий человек ел очень мало, только чтобы удовлетворить телесную потребность”46. Пожалуй, единственный мотив данной службы, который хоть как-то напоминает юродивого, это стойкость святого “к морозу и жаре”47.

В греческих землях, захваченных османами, Андрей Юродивый оставался почитаемым святым, и его житие переписывалось вновь и вновь. В XVI веке в афонской обители Ватопед была создана служба, в которой к Андрею с мольбой обращаются “толпы монахов”48. Таким образом, юродство на своем закате “вернулось” в монастыри, из которых некогда вырвалось в мир.

В Новое время греческая церковь прославила нескольких святых, чье поведение иногда напоминало юродское. Например, православный юноша Александр родом из Фессалии в конце XVIII века обратился в ислам, совершил хадж, вступил в мусульманский орден дервишей и в течение восемнадцати лет странствовал по Османской империи, обличая турецкие порядки (благо статус дервиша давал большую свободу, ср. с. 279) и “юродствуя”; в 1794 году, оказавшись на Хиосе, Александр Дервиш стал ходить на христианские богослужения, не снимая своего суфийского одеяния. В конце концов он сбросил чалму, объявил себя христианином и был казнен49. Несколько позже, в 1813 году, некий Ангелис из Аргоса перешел в ислам, после чего помешался, был сослан на Хиос, но и там продолжал вести себя странно, иногда заходил в христианские церкви и плакал, прося помочь ему совершить подвиг; в конце того же года Ангелис провозгласил себя христианином и был казнен50. В обоих случаях перед нами примеры не столько религиозного, сколько, если угодно, “психологического” юродствования, вызванного отступничеством, угрызениями совести, разрывом с привычной средой, неспособностью влиться в чужую и мучительными колебаниями людей, решающихся на подвиг. Если и рассматривать Ангелиса и Александра как юродивых, то не как христианских, а уж скорее как мусульманских (о которых см. ниже) – ведь они подрывали исламский истеблишмент51.

Само слово σαλός умерло в литературном греческом языке, но продолжало жить в языке народном. В современных новогреческих говорах σαλός сохранилось как реликт почему-то лишь в северном ареале: в Фессалии52, Понте53, Эпире54, Македонии55. Отдаленным отзвуком юродства можно признать наблюдаемую в греческих деревнях примету, что встреча с сумасшедшим есть предзнаменование удачи, – это поверье тем более характерно, что в античной Греции все обстояло наоборот56.