Та популярность, которой пользовалось у болгар переводное греческое поучение Никона Черногорца против юродства, свидетельствует, быть может, о том, что эта проблема была для них актуальной21. Переводились в Болгарии и другие византийские тексты, знакомившие читателя с юродской парадигмой: сохранившийся в незначительном количестве поздних списков22 славянский перевод жития Симеона Эмесского был явно сделан в X веке в Болгарии23; там же созданы, например, славянское житие Авраамия Кидунского24; легенда об Алексии Человеке Божьем; и рассказ о Виталии25 из жития Иоанна Милостивого. Однако собственной агиографии подобного рода у болгар так и не появилось, да и память о византийских юродивых отсутствует в болгарских церковных календарях26.

Никита Хониат очень ярко описывает тех пророков, которые, собравшись в Тырновском храме Св. Димитрия в 1185 году, подстрекали болгар к восстанию против византийского господства: “Множество всякого рода бесноватых (δαιμονολήπτων), с налитыми кровью… глазами и с распущенными волосами; во всем остальном они также точно копировали (καὶ τἄλλα ἀκριβῶς διασώζονται) повадки людей, одержимых демонами… Эти сумасшедшие (οἱ παράφοροι), как бы в припадке падучей болезни, исступленно кричали”27. Хотя симуляция безумия здесь налицо и осуществляется в христианском храме, она не может быть названа юродством в традиционном смысле слова, поскольку преследовала сугубо политические цели; кроме того, окружающие явно воспринимали этих пророков не как презренных маргиналов, а как страшноватых медиумов. В этом отношении описанные Хониатом прорицатели скорее напоминают некоторых русских “похабов” более позднего периода (см. с. 205, 231–232).

О юродивых в Болгарии имеется лишь одно, но довольно яркое свидетельство – середины XIV века. В житии Феодосия Тырновского рассказано о появлении в Тырнове двух еретиков-богомилов Кирилла Босоты и Лазаря. Если первый проповедовал свое учение, то второй “уродовати начеть и обхождааше нагъ до конца въсь градъ, на срамных же оудохъ тикву ношааше28, техъ покривание имоуще, сграньнь и грозьнь позорь въсемь зрещиимь”29. На Соборе 1350 года еретики были осуждены и изгнаны из Болгарии. Хотя в приведенных строках дается невероятно емкая характеристика “юродского” поведения, тем не менее этот случай нельзя признать чистым. Мы уже говорили о том, что настоящий юродивый – это верный сын Церкви, пусть даже в церкви он никогда не показывается. Его экстравагантность не воспринималась социумом как протест против существующих норм. Что до вышеописанных богомилов, то их вызывающее поведение и для них самих, и для окружающих было знаком оппозиционности. И все же Лазарь “юродствует”, что может свидетельствовать о знакомстве обеих сторон конфликта с парадигматикой подобного поведения.

Единственный оригинальный южнославянский текст, в котором юродство упоминается как форма святости, – это сербское житие деспота Стефана, написанное Константином Костенечским во второй четверти XV века. В нем есть следующий краткий пассаж:

Агиограф, видимо, знаком с византийскими образцами – из них заимствован мотив раздачи юродивым полученной милостыни. И действительно, южнославянский перевод жития Андрея Юродивого был выполнен именно сербом и именно во второй половине XIV века (правда, перевод этот вряд ли имел широкое хождение – он донесен всего девятью рукописями)31.

Прообразом юродивого для Константина Костенечского выступил, скорее всего, какой-то реальный человек – можно предположить, что деспот Стефан склонен был прислушиваться к его воплям с большим, чем византийские императоры, вниманием: чем еще объяснить странные слова “ведом быс”? С этим юродивым связана какая-то неясность: откуда мы знаем, что он был из Болгарии, и почему это важно, тогда как ни имени его, ни подвигов нам не сообщают? Как бы то ни было, данные немногочисленные свидетельства – все, что известно о южнославянском юродстве. В сербском языке нет собственных обозначений для юродивого, хотя в фольклоре сербов истории про Андрея Царьградского существуют до сих пор32.

II

Первым восточнославянским юродивым был Исаакий Печерский, монах Киево-Печерской лавры (ум. 1090). Согласно рассказу Печерского патерика, чьи литературные прототипы для данной новеллы не вполне ясны33, этот герой сперва хотел достичь святости на стезе затворничества, но был посрамлен бесами и оставил эту затею: “и пакы облечеся въ власяницю и на власяницю свиту тесну, и нача уродство творити, и нача помогати поваром и работати на братию (ср. с. 49)… Егда же приспеваше зима… то стоаше в плесницах раздраных”34. Однажды ему в насмешку предложили поймать ворону. Не замечая издевки (отзвук мотива “святой простоты”), Исаакий схватил птицу и принес ее на кухню.

Под конец жизни Исаакий возвращается к нормальному киновийному житию и достигает долгожданного бесстрастия. Интересно отметить, что мотив юродствования Исаакия вводится дважды, причем во второй раз так, будто первого вовсе и не было. Если сначала эта аскеза носит мирный характер, то потом вдруг проявляется агрессия. Некоторая сбивчивость всего рассказа объяснима, на наш взгляд, тем, что агиограф чересчур поспешно проводит святого через те подвиги, которые усвоило неофитское киевское православие: поначалу Исаакий изображен монастырским юродивым и действует по парадигме Исидоры и Евфросина, а затем превращается в городского “похаба”, и тут агиограф ориентируется уже на Симеона и Андрея.

Следующий весьма мимолетный опыт юродства описан в житии Авраамия Смоленского (XIII в.), где прямо указано на книжный, заимствованный характер этой аскезы: герой “богодухновенные же книги и святых жития почитая и како бы ихъ жития и труды и подвиг въсприяти, изменися светлых риз и в худые ся облече и хожааше яко единъ отъ нищихъ и на оуродство ся преложь… и оутаився всехъ”36. Хотя впоследствии Авраамий продолжал вести себя весьма нестрандартно, заслужил обвинения в ереси и в чтении “голубиных книг”, то есть магических сочинений37, – упоминаний о юродстве больше не встречается.