подправить. Предложения? Вот уж нет! С предложениями, согласно плану, должен выступить сам Лев Ильич, инициатива должна исходить от него. А у Миши Губанова никаких предложений нет и быть не может, у него всего лишь просьба.

– Я только прошу вас быть осмотрительнее, Лев Ильич. Не давайте никому повода подозревать неладное. Будьте осторожны. И берегите Ларису, не заставляйте ее проливать слезы и целыми днями пребывать в мрачном настроении, когда она ни с того ни с сего срывается на мужа и ребенка. Это нехорошо. Если у вас с ней действительно любовь, то она должна быть светлым чувством и приносить радость, а не вызывать проблемы в ваших семьях. Вот, собственно, и все, что я хотел вам сказать.

– Благодарю вас, Михаил Андреевич, приму к сведению. Я что-то должен вам?

Вот скотина очкастая! Сам ничего не предлагает, а вместо этого вынуждает Михаила огласить условия сделки. Он должен был сам начать предлагать, перебирать множество вариантов, а Миша благосклонно выслушал бы и – так уж и быть – согласился. Например, достать что-нибудь дефицитное, или привезти из-за границы какую-нибудь нужную вещь, или посодействовать в продвижении по службе, или… Ну фиг его знает, какие там у Разумовского есть возможности в смысле блата, какие полезные знакомства. Он сам должен все перечислить. А он молчит, гадина, и ждет, когда Михаил сам назовет цену своего молчания.

– Ничего вы мне не должны, – буркнул Михаил. – Мы не на базаре, и я с вами не торгуюсь. Я всего лишь забочусь о своей семье. И еще одно: Лариса не должна знать, что я с вами разговаривал и что мне все известно.

– Этого вы могли бы и не говорить, – чуть насмешливо ответил Лев Ильич. – Если речь идет о душевном покое Ларисы, то подобная информация на пользу явно не пойдет. Через месяц я еду в Чехословакию на международную конференцию. Что вы хотели бы получить от меня в качестве знака внимания?

– Я не нуждаюсь в вашем внимании! – с деланым негодованием воскликнул Михаил. – Я забочусь…

– Ну-ну, Михаил Андреевич, – невозмутимо перебил его Разумовский, – не надо пафоса. Вы проявили благородство по отношению к Ларисе и ко мне, вы взяли на себя обязательство хранить покой и вашей семьи, и моей тоже. Соответственно, я должен вас чем-то отблагодарить. Это совершенно естественно. И поскольку ваше обязательство носит долговременный характер, а не разовый, то вы наверняка рассчитываете, что моя благодарность не окажется однократной и не ограничится одним знаком внимания. Так чем я могу быть вам полезен?

Ах, как хотел Михаил, чтобы его собеседник кинулся обрисовывать сферу своих возможностей! Я, дескать, могу то, могу это, у меня есть знакомые там, и вот там, и еще вот здесь… Тогда получалось бы, что он предлагает и даже навязывает, а Миша милостиво соглашается принять. А в том виде, в каком вопрос поставил Ларкин хахаль, выходит, что Губанов не то что выпрашивает – просто-таки вымогает. И что ответить?

Он не нашел ничего лучшего, нежели скупо бросить:

– На ваше усмотрение. Если вы сможете оказаться мне полезным, буду только рад.

Собака снова нашла интересное для длительного обнюхивания место, и Разумовский остановился. Если бы они продолжали идти, Миша мог был делать вид, что ему тоже нужно именно в ту сторону и он просто идет рядом. Стоять вместе со Львом Ильичом и молчать – как-то глупо выглядит, словно Губанов – жалкий проситель, который униженно ждет, когда же высокий покровитель изволит слово молвить.

Михаил потоптался несколько секунд и понял, что нужно уходить. И не забыть вежливо попрощаться. Он нащупал в кармане заранее заготовленную бумажку со своим номером телефона, вытащил ее, протянул Разумовскому.

– До свидания, Лев Ильич, мне пора, дел много. Буду нужен – звоните.

– Всего доброго, Михаил Андреевич.

Октябрь 2021 года

Петр Кравченко

Проснувшись утром, Петр подумал, что день, наверное, пройдет впустую. Жаль. Уже завтра Николай Андреевич будет ждать продолжения разговора, и хотелось бы собрать побольше информации, чтобы сформулировать новые вопросы. Конечно, теперь есть записки и интервью судьи Екамасова, но это не то поле, на котором можно разгуляться, ведь Губанов не был на суде и вряд ли сможет что-то новое добавить или как-то прокомментировать мемуары.

Он не успел расстроиться по-настоящему, потому что пришло сообщение от Каменской: «Нашли сына Садкова. Интересно?» Петр тут же перезвонил.

– Вы еще спрашиваете! Конечно, интересно, – возбужденно заговорил он и тут же спохватился. – А сколько ему лет?

– Зрите в корень, Петя, – засмеялась Каменская. – Ему чуть за пятьдесят, то есть в восьмидесятом году он был вполне сознательным и должен помнить своего отца. Все данные сейчас пришлю. Не бог весть как много, но если взять ноги в руки, то разыскать вполне можно.

Данных было и впрямь небогато, не в пример меньше, чем по внучке судьи, но Петр последовал совету Каменской и с ногами в руках нашел Валентина Евгеньевича Садкова во время обеденного перерыва, который тот, будучи начальником отдела в небольшой логистической компании, проводил в ресторане рядом с офисом. Садков-младший, крупный вальяжный мужчина, был не очень доволен тем, что ему помешали насладиться обедом в обществе коллег. Это было слышно по его кислому голосу, когда Петр договаривался о встрече по телефону.

– Закажите что-нибудь, – с начальственным великодушием разрешил Садков, когда Петр уселся за столик напротив него. – Цены здесь кусаются, но будем считать, что вы мой гость.

«Ну просто-таки аттракцион невиданной щедрости», – вспомнил Петр цитату из старого фильма и заказал чашку кофе.

Услышав первый же вопрос, Валентин Евгеньевич недовольно процедил:

– Чего это вы про моего отца вспомнили? Столько лет прошло…

Пришлось объяснять про материалы для книги. Петру казалось, что Садков слушал не очень внимательно, его куда больше интересовало содержимое большой красивой тарелки, которое он поедал маленькими порциями, тщательно пережевывая и с наслаждением глотая.

– Героем хотите его сделать? – Садков недобро усмехнулся.

– Он погиб в связи с исполнением служебного долга…

– Ну да, конечно. Только об этом очень быстро забыли. Похоронили с почестями, пенсию по потере кормильца платили. А больше никакой помощи семье героя мы с матерью и сестрой не видели. Даже поступлению в институт не посодействовали, я на вступительных провалился и пошел в армию. А после армии уж тем более не поступил никуда, за два года забыл все, что в школе выучил. Хотя я и в школе-то не особо надрывался, если честно. Только перестройка и спасла, время было хорошее, богатое на возможности. Так что вы хотели у меня узнать?

– Каким был ваш отец? Вы же наверняка хорошо его помните. И мама, наверное, много о нем рассказывала.

– Каким был? Да гнидой он был, – сказал, как выплюнул, Валентин Евгеньевич. – Он с нами и не жил последние полгода перед смертью, разводиться хотел, ждал, когда сестренке год исполнится.

– Почему год? – не понял Петр.

– Такой закон был. Если нет несовершеннолетних детей и имущественного спора, то разводиться можно через ЗАГС, если есть несовершеннолетние дети – то через суд, а если есть ребенок в возрасте до одного года, то разводиться вообще нельзя. Мне было двенадцать лет, а сестра родилась за восемь месяцев до того, как папаню грохнули. И правильно сделали, между прочим. Хоть какая-то польза от него в виде пенсии. Алиментами, конечно, вышло бы больше, если бы родители развелись, но мы стали бы детьми матери-брошенки, а так – дети геройски погибшего следователя, почет и уважение.

От такого циничного жлобства Петру стало не по себе.

– Вы назвали отца гнидой из-за того, что он собирался бросить семью? Или было что-то еще? – осторожно спросил он.

– Если и было, то ни мне, ни матери об этом известно не было. А разве мало того, что он завел шашни с секретаршей, потом заделал матери ребенка, а когда сестра родилась – заявил, что уходит? К этой самой секретарше и собрался валить. То есть он и с ней трахался, и с мамой жил. Рассчитывал потянуть еще немножко, пока я подрасту, и через пару лет разводиться, а тут мама забеременела, собралась рожать, и он понял, что двумя годами дело не обойдется, второго ребенка придется тянуть еще лет пятнадцать. Ну и решил порвать все разом. Что, не гнида, по-вашему?

Да уж, красивого мало.

Петр подумал, что такие интервьюируемые поистине на вес золота. Садков так откровенно вываливает грязное семейное белье перед журналистом, которого видит впервые в жизни! Что это? Глупость? Недальновидность? Или огромная самоуверенность, убежденность в том, что никакая правда о собственном прошлом не может причинить вреда сегодня? А может, полное неумение лгать? Такие люди попадались Петру крайне редко, и он так и не смог понять, что движет их готовностью