Мы пили кофе и общались о том, как я воспринимаю окружающий мир, какие чувства испытываю к дочери и считаю ли свое мироощущение нормальным.

Я не видел смысла обманывать ее. В конце концов, если не получится убедить психиатров и меня признают вменяемым, то я окажусь на скамье подсудимых. А судя по словам адвоката и следователя, после суда меня будут ждать годы заключения, отсидев которые я просто потеряю всякий смысл жить дальше, потому что Юлька к тому времени уже просто перестанет быть Юлькой. Она превратится в Юлию. Такую же, как и все они. Единственный способ спасти своего ребенка – это быть рядом. А ради этого я готов был идти на любое безумство. В том числе на то, чтобы получить официальный статус психа.

Мне нужен был диагноз. Мне нужна была пусть мизерная, но возможность оказаться на свободе как можно скорее. И я изо всех сил старался убедить психиатра в том, что болен. Благо, что для этого не нужно было притворяться. Достаточно просто говорить правду. Единственное, что приходилось скрывать, это то, что я пришел сюда из другого мира, иначе она просто напросто поставила бы совершенно другой диагноз. Как я уже говорил, мои познания в психиатрии весьма посредственны, но подозреваю, что это была бы самая настоящая шизофрения.

– То есть, вы утверждаете, что период взросления у вас прошел нормально. Вы успешно преодолели эмоциональный барьер и до… – она посмотрела в историю моей болезни, – До июля текущего года не замечали за собой никаких проявлений беспокойства. Верно?

– Думаю да, – сказал я, – Это началось в июле. Я был на рыбалке и чуть не утонул в болоте. Грязная вода попала в легкие, я практически захлебнулся. А когда вернулся домой, почувствовал себя нехорошо. Попал в реанимацию. Двусторонняя пневмония, воспаление легких. Скорее всего, причина была в бактериях, которыми кишела вода. В итоге, врачи вытащили меня буквально с того света. Даже клиническая смерть, говорят, была. А когда в себя пришел… В-общем, с тех пор и проблемы.

– Угу, – кивнула врач и принялась заполнять бланки документов, а когда закончила, посмотрела на меня и спросила, – А в чем выражаются эти проблемы?

– Сложно объяснить, – замялся я для убедительности и с удовлетворением отметил, что на ее лице проявилось понимание, – Чувствую всякое. Знаете? Такое ощущение, будто все вокруг не настоящее. Как будто мир превратился в бессмысленный абсурд, а люди, которые меня окружают – не люди вовсе, а просто тела. Иногда – неглупые. Иногда, даже весьма не глупые, расчетливые, умные, но пустые. Как будто людям не хватает чего-то очень важного.

– А в вас это «что-то важное» есть?

Я посмотрел на нее и кивнул.

– Николай, вы помните свое детство?

– Да.

– Скажите, те чувства, которые вы испытываете в своем нынешнем состоянии, напоминают ощущения детства? Есть в них что-то инфантильное, нерациональное?

– Наверное, так и есть.

– А вы сами осознаете, что ваше мироощущение нерационально?

– Это не совсем так. Даже не знаю, как объяснить, – я и в самом деле подбирал правильные слова, – Я понимаю, что веду себя странно в глазах остальных, но считаю, что это не наказанием, а благословением. Понимаете? Такое ощущение, что я понял нечто такое, чего не понимают другие. И если бы все вокруг, все люди в мире, поняли это, то мир стал бы более… Более совершенным, что ли?

– Тела перестали бы быть пустыми? – подсказала Аглая Рудольфовна.

– Именно!

– Николай, вы обвиняетесь в убийстве, – в ее голосе не было и тени упрека, а в глазах читалась грусть, – То, что вы называете благословением, заставило вас лишить жизни другого человека. Если все люди в мире будут следовать вашей логике, что же случится с самим миром?

– Он убил мою мать!

– Но разве не вы дали ему право на эвтаназию?

Я стиснул руки в замок и положил на стол. Она накрыла их своими ладонями.

– Вы растеряны, Николай. Вам требуется поддержка. Я подчеркиваю: не лечение, а поддержка. Помощь. Вы меня понимаете?

– Не знаю.

– Вы же понимаете, что убили?

– Это еще не доказано.

– А я и не прокурор, чтобы что-то доказывать. И не адвокат, чтобы опровергать. Я – человек, который знает, как вам тяжело. Человек, способный и желающий помочь вам. Я важнее прокуроров с адвокатами вместе взятыми. По крайней мере, для вас в нынешнем положении. Вы ведь способны анализировать свои поступки? Способны, конечно. Осознаете их деструктивными?

Она посмотрела на меня, ожидая ответа.

– Да, – выдавил я.

– Осознаете. Но не можете контролировать.

– Контролировать могу. На физиологическом уровне. Я же не расцеловываю дочь на людях и не признаюсь в любви всем, кого люблю. Вот за мамой, к примеру, скучаю. Мне ее очень не хватает. Но не рыдаю и не ночую у нее на могиле. Я контролирую эмоции, сдерживаю себя. Хоть мне и больно.

Врач вопросительно вскинула брови.

– Если контролируете, то предлагаю снова вернуться к убийству профессора.

Крыть было нечем. Я убрал руки со стола. Аглая Рудольфовна поправила лежащие перед ней бумаги, склонила голову набок и сказала:

– Николай, ваш случай далеко не типичный. Синдром повышенной сензитивности, проще говоря СПС, еще до конца не изучен и, если вы говорите мне правду, если вы и в самом деле преодолели в детстве эмоциональный барьер и какое-то время жили нормальной жизнью… Как правило люди, страдающие подобными расстройствами, это люди, не преодолевшие эмоциональный барьер в детстве. Понимаете? Это, так сказать, врожденный дефект, который сопровождает их всю жизнь от рождения и до самой смерти. Иногда у вполне здоровых людей СПС вновь проявляется в глубокой старости. Такие пациенты также неизлечимы. Некоторые специалисты склонны называть это сенильной деменцией, а если говорить проще – маразмом. Старческим маразмом. Но я считаю, что это ошибочное представление, и маразм не имеет к проблеме абсолютно никакого отношения. Ваше заболевание возникло уже после подавления эмоций в детстве. Причем возникло не в преклонном возрасте, а в самом рассвете жизненных сил! Это подтверждают все, начиная с вашей супруги и заканчивая коллегами по работе. Такое расстройство выглядит скорее, как аномалия, а не как норма, если слово «норма» вообще применимо в отношении болезни.

«Применимо, моя дорогая докторша. Еще как применимо!», – подумал я и с удивлением отметил, что эта самая докторша вызывает у меня симпатию. В самом деле, со мной так открыто не говорили с тех пор, как мы с Лехой январской ночью сидели на кухне и пили чай. По крайней мере, я ожидал от нее очередных вопросов про слонов, а она принялась делиться своими соображениями. Да еще и кофе угостила. У меня начало складываться ощущение, будто она воспринимает меня не как пациента, а как… коллегу!

– Традиционные методы лечения позволяют частично справляться с такого рода расстройствами, но не излечивают их полностью. Скорее, просто купируют симптомы, но не более того. Суть заключается в медикаментозном лечении, в применении нейролептиков, инсулиношоковой и даже электросудорожной терапии. Знаю, звучит ужасно. По-правде говоря, это и в самом деле ужасно. Человека подвергают чудовищным мучениям, в результате которых он все равно продолжает страдать от заболевания и обречен в будущем проходить терапию снова и снова. Я же хочу предложить нечто кардинально противоположное традиционным методам. Я возглавляю экспериментальное отделение, специализирующееся на проблемах, подобных вашей. Пишу докторскую на эту тему и, вы уж простите меня за прямоту, ваш случай представляет как для меня, так и для науки в целом, колоссальный интерес. Понимаю, что для вас, в вашем состоянии, эти слова могут звучать несколько… Эти слова могут ранить вас.