Это произошло в Трегроме. В приходе была одна женщина нехорошей жизни, родившая семь детей, от которых она постепенно избавилась так, что никто и не заметил. Но последний ребенок стал причиной ее собственной смерти, и тогда все узнали, какую жизнь она вела.

Вскоре после ее смерти люди, проходя мимо дома, в котором она жила, увидели на дороге старую тощую свинью с семью черными поросятами.

— Смотри-ка, — сказал один из проходивших, — свинья потерялась.

Поскольку рядом с домом был пустой свинарник, он решил загнать в него свинью вместе с приплодом. Но животное тут же стало злобно хрюкать и обнажило длинные клыки, как у дикой свиньи. Тогда один старик, который был здесь же, сказал:

— Послушайте меня, оставьте эту свинью в покое, она не из тех, кого можно запереть в хлев.

На другой вечер крестьянин из ближней округи возвращался с пахоты с лемехом от плуга на плече (в те времена плуг оставляли в поле, а лемех приносили домой). Он тоже натолкнулся на старую свинью, и так как она преградила ему и без того узкую дорогу, он бросил в нее лемех, ударив по ногам. Но это было очень неосторожно. Животное бросилось на него, опрокинуло и топтало его так, что у него едва хватило сил дотащиться до своих хозяев, и, коснувшись порога дома, он скончался.

После этого жители Трегрома, заметив старую свинью в одной стороне, тут же убегали в другую. Самым странным было то, что ее черные поросята, взрослея, светлели, но не росли.

В конце концов все пошли к ректору просить его, чтобы он избавил деревню от этих странных животных. Его просили произнести над ними заклятие. Но ректор ответил, что он ничего не может сделать.

— Подождите семь лет, — сказал он. — Пройдет этот срок, и вы их больше не увидите.

И действительно, через семь лет они исчезли.

* * *

Есть такие души, которые осуждены делать брикеты из торфа в таком количестве, чтобы три года подряд отапливать чистилище; а есть еще такие, которые должны собирать хворост, чтобы в течение назначенного ряда лет поддерживать в чистилище огонь.

Два старых дерева

Это случилось в Плугазну, не так уж давно.

Жили там на бедной маленькой ферме один добрый малый и его жена, которые, не имея молотилки, молотили зерно цепом. С восхода солнца до заката они дружно трудились — муж раскачивал цеп, а жена подстраивала под него свой шаг.

Как вы понимаете, закончив день, они с удовольствием отправлялись в свою постель, хотя матрас у них был из соломы, а простыни из грубой холстины. Но, отужинав наскоро несколькими картошками и произнеся короткую молитву, они укладывались рядышком и мгновение спустя уже похрапывали наперегонки.

Но в последний вечер, когда наступил, как это называется, гвастель (конец молотьбы), муж так сказал своей жене:

— Радегонда, у богатых, когда кончается август, делают по вечерам угощение для молотильщиков. Если ты пожелаешь сделать угощение для меня, такое как мне хочется, испеки блинов, добрых гречишных блинов, как ты это умеешь делать, Радегонда.

Жена, которая падала от усталости, закричала:

— Блины, ах, бедняга! Да ты что придумал! Во- первых, у меня руки отваливаются. Разве я не работала наравне с тобой? А ведь я не такая сильная, как ты, и я больше не могу. Откуда я возьму силы развести огонь, замесить муку и сделать тесто? И потом, даже если бы я и нашла силы, я все равно не могла бы исполнить твое желание, у нас в ларе нет и щепотки муки! Или ты не помнишь, что, с тех пор как больше недели мы занимаемся урожаем, ты ни разу не ходил к мельнику?

— Ну, если дело только в муке, я займусь этим.

— Неужели ты пойдешь на мельницу? И это после того, как ты работал, словно вол? Жестокий же у тебя хозяин — твой живот, Эрве Мингам!

Эрве Мингам ответил умоляюще:

— Ну же, Радегонда, ну один раз?..

Тогда она смягчилась:

— И вечно я, глупая, потакаю твоим прихотям... Ладно! Иди, да постарайся вернуться побыстрее, чтобы я не заснула здесь одетая, дожидаясь.

Не успела она договорить, как муж уже широкими шагами спускался к мельнице. Было светло, и он скорее бежал, чем шагал, но там, где дорога проходила между двумя высокими холмами, он вынужден был замедлить шаг. И ему пришлось идти почти на ощупь, потому что тень отбрасывали не только холмы, но и растущие здесь очень старые деревья. Так что он ступал осторожно, пробуя каждый шаг. И вот, в глубокой тишине, в неподвижном воздухе, какой бывает теплыми августовскими вечерами, он услышал, как листва над его головой вдруг как-то странно и неожиданно зашумела.

«Что такое? Что-то необычное!» — подумал он.

Он поднял глаза и, хотя было темно, узнал по серебристо-белому цвету коры, что два дерева, чья листва шумела, были два почтенных бука, которые росли друг против друга на склонах холмов, соединяя свои ветви так, словно они обнимались. А еще более странно было то, что их очень легкий шум казался шепотом двух человеческих голосов. Эрве Мингам замедлил шаг и прислушался. Никакого сомнения, два бука беседовали друг с другом. Наш славный муж, слушая их, забыл и про мельницу, и про муку, и про блины.

Первое из деревьев, справа, говорило:

— Боюсь, тебе холодно, Маарита. Ты вся дрожишь.

А другое дерево, слева, отвечало, дрожа:

— Да, Жельвестр, я правда промерзла до костей. И так всякий раз, когда наступает ночь; меня пробирает таким холодом, словно снова пришла смерть... Счастье, что этим вечером пекут блины у нашего сына: разведут добрый огонь, и, как только его жена и он лягут спать, мы сможем тоже погреться возле углей.

И снова — первое дерево:

— Я пойду с тобой, чтобы ты не ходила одна, Маарита. Но если бы ты меня послушалась, когда была жива, тебе не нужно было бы ждать, когда будут печь блины у сына, чтобы немного согреться. Сколько раз я просил тебя быть более щедрой к бедным! А ты все ссылалась на то, что у нас почти ничего нет, и не хотела ничего им давать. И вот теперь ты наказана. У тебя было холодное сердце, и вот ты наказана холодом. А я был слишком снисходителен к твоему греху и вот наказан вместе с тобой. Но я хоть не страдаю, как ты. Бедным, которым отказывала ты, я тайком от тебя давал все, что мог. Например, во время поста я давал им куски масла, завернутые в капустные листы, а в скоромные дни — куски сала в бумаге, и теперь эта бумага и эти капустные листы служат мне одеждой, которая меня согревает.

— Ах!.. — вздыхало другое дерево так горестно, что казалось, от него отлетает душа.

Эрве Мингам не стал слушать дальше. Рискуя двадцать раз сломать себе шею на каменистой дороге, он одним духом скатился со склона к мельнице Троир. Обратный путь он проделал вдвое длиннее, лишь бы не идти снова мимо двух старых буков.

— Право слово, — встретила его жена, — я думала, что ты уже не вернешься никогда.