И, заметив его странный вид, спросила:

— Да что такое с тобой? Что ты такой бледный?

— Ничего, просто я очень устал, все тело болит. После трудного дня такая пробежка, — действительно, это слишком!

— А я тебе что говорила! Ладно уж, утешься, раз уж ты принес муки, будут тебе блины.

— Да, — прошептал он, — сейчас это нужно больше, чем когда-либо.

Радегонда решила, что он хочет сказать, что теперь, когда он так долго ждал, он особенно хочет блинов, и проворно принялась печь. Обычно Эрве не испугали бы и двенадцать блинов, но на этот раз уже после третьего он объявил, что сыт.

— Ну вот, здрасте!.. Если бы я знала, я не разводила бы такой огонь, — подосадовала жена. И, сняв сковородку, она приготовилась сгребать угли.

Но Эрве ее остановил:

— Оставь их догорать и идем спать.

Он подождал, пока она разденется, и, когда она отвернулась, чтобы забраться в постель, он подбросил в огонь еще охапку щепок. Радегонда как легла, так тут же и заснула. А он остался лежать с открытыми глазами, прислушиваясь. Сквозь щели створок закрытой кровати, стоявшей прямо напротив окна, просматривались двор и дальнее поле, — светила луна. Ночь была тихой, ни ветерка, как это бывает поздним летом. Пробило десять, потом одиннадцать. Никто не появлялся. Мужчина начал сомневаться... Но где-то около половины двенадцатого он услышал шумок, как бывает, когда волокут ветви или когда шумят листья. Мало-помалу шум нарастал и стал похож на шум ветерка в ветвях деревьев. И Эрве отчетливо увидел тени двух буков, движущихся к дому. Они шли рядком, близко держась друг к другу: можно было подумать, что их несла земля. При свете луны было видно, как блестят их серебристые стволы под пышной листвой. Наконец они пересекли дворик.

— Фру-у-у!.. Фру-у-у!.. — скрипели их огромные ветви.

Человек под одеялом стучал зубами от страха. Он даже не представлял себе, чтобы два дерева, одни, могли бы шуметь как целый лес. Но их шум теперь окружал его, был над ним, внутри его — везде.

«Они опрокинут дом», — говорил он себе.

Он услышал, как толстые ветви задели стены и солому на крыше. Трижды два бука обошли жилище, видимо, чтобы найти дверь. Внезапно она распахнулась. Человек закрыл лицо руками, чтобы не видеть, что сейчас будет. Но через три-четыре минуты, не слыша никакого особенного шума, он осмелился посмотреть сквозь щели кроватных створок. И вот что он увидел: его отец и мать сидели на деревянных скамеечках по обе стороны от очага — и были не деревьями, а такими, какими были при жизни. Они тихо разговаривали друг с другом. Старушка приподняла свою рыжую бумазейную юбку, чтобы согреть ноги перед огнем, а старик спрашивал ее:

— Ты согрелась немножко?

— Да, — отвечала она. — Наш сын позаботился бросить в огонь еще одну охапку щепок.

Тогда Эрве тихонько разбудил жену.

— Посмотри.

— Что? Куда?

— Там, у очага, двое стариков. Ты их не узнаешь?

— Ты или спишь, или у тебя лихорадка, мой бедный муж. Ничего там нет, только угли тлеют в очаге.

— Положи свою ногу на мою, Радегонда, и будешь видеть как я.

Она положила свою ногу на его ногу и на самом деле увидела двух стариков.

— Господи, помилуй усопших!.. Это же твои отец и мать, — прошептала она, сжав руки от удивления и страха.

Он ответил:

— Пожалуйста, не спугни их.

— А что они хотят?

— Я потом тебе объясню, когда они уйдут.

Возле очага старик говорил старушке:

— Ты хорошо согрелась, Маарита? Скоро наш час.

А старушка отвечала старику:

— Да, Жельвестр, мне больше не холодно. Но я не дождусь, когда же уже кончится мое суровое наказание.

При этих словах раздался первый удар полночи. Оба старика поднялись и исчезли. И тогда снова вдоль дома зашумела листва:

— Фру-у-у!.. Фру-у-у!..

Потом шум стал затихать, по мере того как удалялись тени двух деревьев. Радегонда дрожала от страха, она не могла понять, что это она только что видела. Когда ночь снова наполнилась тишиной и покоем, муж рассказал ей, что с ним приключилось на каменистой дороге и как он узнал тайну двух умерших.

— Что ж, — сказала Радегонда, — завтра я отнесу в церковь каравай, натертый салом, для бедных, у которых нет и той малости, что есть у нас, и закажу две панихиды.

Так они и сделали, и с тех пор два бука больше не разговаривали.

Есть в году три события, три торжественных праздника, когда в каждой местности встречаются все мертвые:

1) рождественский сочельник;

2) ночь святого Иоанна;

3) вечер накануне Дня Всех Святых.

В ночь перед Рождеством можно видеть, как по дорогам идут длинные процессии мертвых. Они тихими и нежными голосами поют рождественский кондак. Слыша их, можно подумать, что это шелестят листья тополя, если бы в это время на тополях были листья.

Во главе процессии идет призрак чуть сгорбленного старого священника, с волосами, белыми как снег. В бесплотных руках он несет дароносицу.

За священником идет мальчик из хора, позвякивающий крошечным колокольчиком.

За ними следует толпа в два ряда. Каждый мертвый держит зажженную свечу, пламя которой не колеблется от ветра.

И так они шествуют к какой-нибудь заброшенной и разрушенной часовне и служат там только панихиды по душам усопших.

Месса душ

Мой дед, старый Шаттон, возвращался однажды вечером из Пемполя, где он получал свою пенсию. Было это накануне Рождества. Весь день шел снег, вся дорога была белым-бела; в снегу были и поля, и холмы. Боясь потерять дорогу, дед пустил лошадь неторопливым шагом.

Когда он подъезжал к старой разрушенной часовне рядом с дорогой, на берегу Трие, он услышал, что бьет полночь. И тотчас зазвучал надтреснутый колокольный звон, призывающий на службу.

«Ого, — подумал мой дед, — значит, все же старую часовню Святого Христофора отремонтировали. А я даже и не заметил, когда утром проезжал мимо. Правда, я и не посмотрел в эту сторону».

Колокол продолжал звонить.

Часовня стояла как новенькая при свете луны. Внутри горели свечи, красноватые отблески освещали стекла.

Дед Шаттон спешился, привязал лошадь к ограде, которая там была, и вошел в «дом святого».

Часовня была полна народу. И весь этот народ был погружен в благоговейное молчание. Даже ни малейшего покашливания, которые всегда нарушают тишину в церкви.

Старик встал на колени недалеко от входа.