Весной я перестала ждать: Иван не вернется, сказала я вслух, стоя на крыше в сумерках и глядя на город, где он растворился, будто золотая сережка в царской водке. После той истории с бегством в Токсово он поклялся мне, что больше не зайдет в казино, вынул у меня сережку из уха, я тогда носила одну, с острыми шипами, поцарапал себе палец и капнул кровью прямо в снег. Это было в лесу, где мы гуляли, закутавшись в дачное тряпье, потому что с собой у нас были только легкие куртки, никто не думал, что придется торчать там до декабря. Больше эту сережку я не носила, да и мода быстро прошла.

Радин. Вторник

По дороге домой Радин попал под дождь, так что, вернувшись, первым делом налил себе амаро, завернулся в плед, крепко пахнувший кошатиной, и принялся листать старые номера «Público». В январском номере он прочел, что полиция начала следствие по делу Вальдмана, и засмеялся. Дадаист, которого столько лет продавали на лучших аукционах, оказался выдумкой умника, сложившего зелига из голых задниц, свастик и довоенных афиш. Варгас бы на коленях поползла за кусочком вальдмановского коллажа. Такие, как она, и завалили мир многозначительным ржавым железом.

Почему галеристка не выставила меня вон, услышав о сомнительном происхождении картин? Полчаса просидела ко мне спиной, распаковывая свои картонки, и отвечала холодно, подробно и уж точно без страха. Может быть, я ошибаюсь и работы у нее – настоящие? Радин выбрался из кровати, надел наушники, отвернул кран и стал ждать, пока пойдет горячая вода. Ничего-то в этом городе нет. Воды нет. Гарая нет, Ивана нет, Понти нет, Кристиана нет.

А теперь и Салданьи нет, на мои звонки он больше не отвечает. Я ведь мог выбросить его записку, скомкать и выбросить вместе с апельсиновой кожурой, лежавшей на столике. Помню, как я удивился, обнаружив в конце записки единицу с тремя нулями, но это было кошкино золото, обманный пирит, а мой попутчик был видушакой, и, если бы в купе не было так темно, я увидел бы лысого карлика с торчащими зубами.

Струя горячей воды неожиданно ударила ему в спину, как будто где-то в сплетениях городских труб открыли заслонку. Радин зашипел от боли, прикрутил колесико крана и прислонился к холодной изразцовой стене. Черт с ней, с тетрадью, теперь он снова безработный, и у него будет время написать другую книгу.

Выберемся из этой истории, найдем жилье, картонная маска Il Capitano спадет, и под ней обнаружится отдохнувший и свежий романист. Знать бы еще, где стоит этот стол, за которым он будет усердно трудиться.

* * *

«Концептуальное искусство не зависит от мастерства, его логика – лишь камуфляж, его форма должна быть сухой игрой ума. Никакого флирта с реальностью! Оптика, кинетика, свет, все это направлено на зрителя, как двуострое копье, и обязано разбудить в нем воина, заставить его драться, разинув рот и вращая зрачками».

Радин закрыл глаза и представил, как австриец стучит по клавишам на своей крошечной кухне, не зная, что деньги, полученные от черта, превратились в бересту, а конь оказался березовым поленом. Не зная, что в январе ему придется податься в бега.

Этика, изложенная геометрическим способом, писал аспирант, так я сам назвал бы эту серию, эскизы к которой мэтр показал мне однажды в минуту слабости. Но он назвал ее в честь бетонного моста, который полсотни лет портит вид на речное устье.

Засыпая, Радин подумал о художнике из романа Сервантеса, который на вопрос что вы пишете, отвечал что выйдет. Если же он рисовал петуха, то непременно подписывал: «это петух», чтобы не подумали, что это лисица.

Ночью его разбудил странный звук, он подумал, что ветер стучит ставнями, открыл глаза и увидел кота. Тот сидел на подоконнике в позе бронзовой египетской кошки, окно было приоткрыто, и свет уличного фонаря проникал в спальню.

– Ты как сюда попал?

Это был кот, который сбежал от него в холмах, рыжий с белой отметиной. Он спрыгнул с подоконника и направился в гостиную, где стояли фаянсовые миски. Вставать Радину было лень, он подумал, что накормит кота утром, закрыл глаза, но заснуть уже не мог. Вдобавок в соседней квартире завели музыку, там жила молодая пара, живущая по местному расписанию: в десять идти в город ужинать, спать ложиться на рассвете. Первые полгода они с Урсулой жили в похожем режиме. Бродили по городу, заходили в тускло освещенные бары, возвращались под утро и засыпали, обнявшись. Пока однажды она не назвала его китоглавом, так и сказала, снимая туфли и швыряя их в угол спальни: есть такая птица, у нее клюв сантиметров тридцать, любой рыбе легко откусывает голову. Но с виду такая милая, вежливая, всем кланяется! Когда ты наконец устроишь мне сцену? Неужели ты ничего не видишь?

В ту ночь она заснула поперек кровати, прямо в платье с блестками, а Радин открыл бутылку граппы и прикончил ее к десяти утра. Не похож я на китоглава, думал он, закусывая холодной овсянкой, больше на кухне ничего не нашлось. Я похож на пустельгу, которая думает, что сражается с ветром, а сама висит на одном месте, мощно работая крыльями. Могла бы развернуться, поймать поток, но нет, куда там – мы и на локоть не продвинемся! В полдень жена ушла на работу, он взялся застилать постель и нашел несколько серебряных крошек на простыне. Гретель, мать твою.

Иван

Старая дружба похожа на горнолыжный подъемник. Ты приходишь на знакомую станцию, и тебя уносят быстро, уносят высоко, канаты гудят, кабина ходит ходуном, и никому дела нет до того, какие у тебя лыжи, красная трасса или черная и что ты вообще умеешь. Правда, бывает, что ты приходишь с лыжами, как дурак, а станция сто лет как закрыта, и билетное окошко заколочено крест-накрест досками. Проверять надо чаще.

Моя дружба с Крамером была не слишком старой, хотя мы много пили и за два года выпили, наверное, целый пруд портера. Мы познакомились на бегах, он сам ко мне подошел, спросил, почему букмекеры сидят в кофейне, если забег вот-вот начнется, а я сказал, что забег тестовый, и попросил сигарету. Вид у него был не здешний – не то англосакс, отбившийся от стаи, не то авантюрист. Глаза светлые, узкие, своенравные, нос крючком, волосы торчком, короче, я его сразу полюбил.

Он был не слишком азартным, даже вялым, и ставил по наитию, то на цвет собачьего жилета западал, то на кличку. Когда я сказал, что судьи считают результат по тому месту, где был собачий нос, а не лапы, он засмеялся: King above Law! Тому виднее, у кого нос длиннее, подумал я, и тоже засмеялся. Мы перешли на английский, и с тех пор я звал его студент, хотя он не студент, а он меня Вань-Вань, хотя я не китаец.

В тот день мы решили дождаться спринт-класса и пошли в столовую, где на витрине лежал коричневый батон, похожий на статую с острова Пасхи. Наши магистранты, сказал Крамер, все на одно лицо, и это лицо мне осточертело. Таскаются по кофейням и пишут, в сущности, про одну и ту же книгу – ту, которую они бы сами написали. Если бы нашли время. У меня другие планы, сказал он, уж я не стану гнить на кафедре в Линце, как деревянный гулливер в разорившемся парке развлечений.

– А что будешь делать? – спросил я, беспокойно поглядывая на табло.