У Эльги подкосились ноги, она присела на ближайшую лавку.

В ушах еще звучали слова, которые разделили всю жизнь на то, что было, и то, что стало.

А стало совсем, совсем не так, как было, и поправить уже ничего нельзя…

Это было первое, что она сумела осознать. Остальное тоже крутилось где-то рядом, но она чувствовала, что нельзя допускать его в сознание.

А не то ее раздавит…

– Поедем, – так же тихо и невыразительно сказала Домолюба и встала. – Стрый Толе… ждет…

Вслед за ней Эльга пошла во двор, потом за ворота.

У конца брода стояла лодка, на которой Аська и еще трое приплыли из Плескова. В ней сидел Торлейв, а рядом на берегу стояла его дочь Ута – тоже одетая и причесанная, с влажными рыжеватыми волосами и выпученными от ужаса глазами на бледном личике с россыпью первых золотистых веснушек. На Эльгу она взглянула со страхом, понимая, что та сейчас должна переживать, но не нашла слов.

Торлейв положил ладонь на голову дочери и легонько оттолкнул: дескать, ступай пока. А сам помог Домолюбе и Эльге перебраться в лодку, отпихнул ее от берега и запрыгнул сам.

По дороге все молчали.

Будто пытались дожить последние мгновения, пока все еще по-старому, по-прежнему…

Домолюба остановившимися глазами смотрела на воду и изредка судорожно сглатывала. Эльга сидела бледная, крепко сжав руки на коленях. Она уже забыла утренние песни и игры, венки и русалочью резвость – все, что было важно вот только что, вдруг разом отодвинулось далеко-далеко и рассеялось, будто пыль под широким взмахом метлы.

И держали эту метлу костлявые руки Марены…

Еще гребок, блеск мокрой лопасти весла в руках стрыя Толе – все ближе, ближе к неотвратимому.

Эльга глубоко втягивала в себя воздух, каждый раз – будто в последний…

На плесковской пристани виднелась толпа, здесь же стоял князь Воислав с женой и старейшинами. Все сгрудились возле лодок, в которых Эльга увидела знакомые лица хирдманов отцовской дружины. Многие были ранены – с повязками, и все очень хмуры. От Эльги с матерью люди отводили глаза, будто стыдились.

Их подвели к лодке, где на дне лежало что-то длинное, покрытое плащом. Из-под плаща торчали ноги в знакомых башмаках и вязаных серых чулках; на башмаках засохла тина и грязь.

А когда хирдман откинул другой край плаща, в глаза бросилась знакомая светлая борода с двумя длинными тонкими косичками.

Среди всеобщей тишины Домолюба глубоко вдохнула, закрыла глаза и вдруг завопила изо всех сил, выпуская это давящее напряжение:

Ох ты ж, мой кормилец, ладо милое!

Тебя ждали мы, победные головушки,

Мы тебя домой по-старому, по-прежнему,

Уж мы день ждали по красному солнышку,

Уж мы ночь ждали по светлому по месяцу,

Вечеру по зари ждали по вечерней…

В конце этого долгого дня все уже были дома, в Варягино.

Тело воеводы привезли, обмыли и положили в бане; вернувшиеся хирдманы разошлись по своим местам, и стало видно, как много осталось свободных. Дружина потеряла погибшими почти треть, из уцелевших многие были ранены, и еще пятеро едва ли смогут выжить.

Домолюба продолжала причитать как положено, а Эльга занялась пострадавшими – не зря же ее столько лет обучали искусству врачевания. Она хваталась за всякое дело, потому что только когда руки и мысли были заняты, ей удавалось дышать.

Смерть отца лежала на груди тяжеленным камнем – больше того, на который они носили венки сегодня утром… сто лет назад.

Иногда она заходила в баню, где мать и стрыиня Кресава голосили над покойным, и тоже подхватывала:

Случились злые недобрые людушки,

Погубили твою младую головушку,

И осталися теперь мы бедные,

Бесприютные несчастные сиротушки…

И слова причитания так глубоко проникали в сердце, что Эльга не могла продолжать от слез и снова убегала.

Ута носилась за ней, как нитка за иголкой, и непрерывно ревела вполголоса: ей было жаль дядю, тревожно без вождя, который столько лет возглавлял усадьбу и дружину. Она жалела осиротевшую Эльгу и смутно догадывалась, что эта смерть внесет в их жизнь перемен больше обычного.

Когда умирает кто-то из близких, жалеешь не только его: жалеешь весь прежний свой мир, который без этого человека меняется очень сильно. Мертвый уходит на тот свет, но и живые оказываются в новом мире, где его больше нет, и тоже должны учиться жить по-другому.

Следом за Утой неотступно бродили остальные дети семьи: Володея и Беряша, которым было уже двенадцать и тринадцать, Эймунд, Оддульв и Кетиль – еще на несколько лет младше. Этой осенью Эймунду, старшему сыну Вальгарда, предстояло получать меч, но воевода до этого знаменательного события не дожил…

Девчонки ревели, мальчишки уже знали, что мужчины не плачут, и просто угрюмо молчали.

Никто из них даже не заметил, что в усадьбе появились гости – те самые люди, на которых русалки утром напали при броде.

Мистина сын Свенгельда был для своих лет человеком бывалым, но здесь и сейчас даже он с трудом мог собраться с мыслями.

Началось все с того, что красивые девушки пытались его утопить. Потом оказалось, что самая красивая и самая свирепая из них – та, что хотела делать чашу из его головы, – и есть Эльга дочь Вальгарда, ради которой он сюда приехал.

Выяснив это, он даже оторопел, и тут же задача показалась еще более важной и неотложной, чем он думал раньше.

Пожалуй, в Киеве или Волховце он не оценил это дело по достоинству!

Но одновременно с этим Мистина узнал, что предсказания Ульва конунга сбылись, да так, что полнее невозможно: Вальгард погиб от рук тех викингов, появление которых в устье Наровы владыка Волховца так точно предрек. Мистине хватило ума связать два конца, и он, несмотря на свою дерзость, почувствовал себя неуютно в этом доме, где во всех углах звенели отчаянные вопли осиротевших женщин.

Но его растерянный вид ничьего внимания не привлек, и он уже справился с собой к тому времени, когда Торлейв вспомнил о приезжих.

– Что вам нужно? – устало спросил тот, остановившись посреди двора. – Вы хотите идти через брод? Пошлите человека в Люботину, это напротив. Там помогут. Кет вас проводит к старейшине.

– Нет, мне не нужно через брод. Я приехал сюда с намерением повидать Вальгарда ярла, но… вижу, что опоздал.

Думал же Мистина при этом совсем другое: он подоспел как нельзя вовремя!

– В Валгалле повидаешься. Какое у тебя было дело к моему брату?

– Не такое, о каком можно говорить во дворе. – Мистина огляделся. – Пока ты занят, я могу подождать. Если не возражаешь, мы поставим стан на берегу и не обременим вас в эти печальные дни.