— Вот когда будет тебе, Илюшенька, сорок пять, и ты услышишь такое от своего ребенка – вспомни меня. Ладно? А теперь ешь и иди в свой институт. А с Люсей я сама сегодня поговорю!

— Нет, мам, не надо сегодня! Прошу тебя! — умоляюще заговорил Илья, — пожалуйста, не надо сегодня! Я ведь ей даже про отца еще не сказал!

— Да какая разница – сказал, не сказал… Хорошо, я завтра с ней поговорю. – Вставая из–за стола, ответила Татьяна Львовна. – Тем более, мне и некогда сегодня — я уже на дежурство опаздываю…

Она немного посуетилась еще по кухне, хлопая дверцей холодильника и гремя посудой, затем быстро оделась, мельком взглянула на себя в большое зеркало в прихожей и ушла, аккуратно хлопнув дверью. В наступившей тишине было слышно, как простучали гулкой дробью ее каблучки по ступенькам широкой мраморной лестницы подъезда, как капает вода из плохо закрученного в спешке крана, как тихо, совсем тихо в их с бабкой Норой комнате… А он так и сидел на кухне, продолжая тупо смотреть в тарелку с остывшей уже едой и не зная, что же ему теперь делать – не с едой, конечно, а с собой, с мамой, с Люсей…

— Ну, чего задумался?

Вздрогнув, он уставился растерянно на стоящую в дверях кухни бабку Нору.

— Ой, прости… Задумаешься тут. Про обмен слышала?

— Слышала…

— И что делать будем?

Бабка Нора медленно подошла на своих деликатно постукивающих резиновыми набалдашниками костылях к столу, бросила перед ним тоненькую пачечку тысячных бумажек.

— На, это тебе…

— Зачем? – поднял на нее удивленные глаза Илья.

— Уезжай к отцу. Ночным поездом и уезжай. Только матери письмо напиши. А другого выхода для выражения протеста я не вижу…

26

— Все, Люсь! Я, наконец, решилась! Завтра приглашу своего нового шефа на ужин! – блестя глазами, встретила ее у порога Шурочка. — И ты знаешь, я думаю, что он у меня останется на ночь, а может, и вообще… Ой, а что это с тобой? Ты опять плакала? Глаза какие ужасные…

Люся молча вошла в прихожую, устало опустилась на низенькую скамеечку. Глаза и в самом деле болели нестерпимо. Еще бы – второй день не просыхают…Красные, опухшие, будто в них насыпали мелкого и горячего песку. И лицо отекло от слез, стало похоже на тугую розовую подушку из Шурочкиной спальни – красота неописуемая…

— Люсь, ты меня слышишь? Я говорю – мой шеф может у меня остаться на ночь…

Она скромно потупила глазки, улыбнулась своим легким мыслям и, резво развернувшись на одной ноге и чуть взмахнув ручками, прыгающей походкой пошла на кухню, где уже полным ходом шли приготовления к предстоящему ужину. И заключались они уж конечно не в изучении книги о вкусной и здоровой пище – этого еще не хватало, да Люся даже и предположить бы такое не посмела . Шурочка всего лишь развлекалась приготовлением чудесной питательной маски для своего уважаемого тела – тщательно смешивала в равных пропорциях мед, молоко, оливковое масло, раздавленную мякоть персика и киви, и еще какое–то серое вещество, непонятно какого происхождения и из чего полученное…

— Мам, а ты кормить–то своего гостя чем будешь? – хрипло спросила Люся, заходя следом за ней на кухню и равнодушно наблюдая за ее манипуляциями.

— Корми–и–ить?! — Шурочка испуганно захлопала густо накрашенными ресницами и уставилась на Люсю так, будто та произнесла только что совершеннейшую нелепость, непристойность даже, не имеющую к ней, к Шурочке, никакого отношения. – А зачем кормить? Мы выпьем шампанского, я куплю фрукты, шоколад… Ну что ты меня смущаешь, Люся! Я и так волнуюсь, прямо руки дрожат! Кстати, я вот о чем хотела бы тебя попросить…

Она замолчала, холодно и задумчиво рассматривая Люсю, надолго останавливаясь взглядом на ее заплаканном опухшем лице, волосах, фигуре, словно прицениваясь к ее достоинствам и отмечая недостатки, и, наконец, вынеся какой–то свой окончательный вердикт по результатам этого осмотра, медленно произнесла:

— Понимаешь, Люсенька, мне ведь все говорят, что я очень молодо выгляжу, я это не сама придумала… И никто, никто мне больше тридцати пяти не дает! А вот глядя на тебя, этого уже и не скажешь. Тем более, что ты так ужасно выглядишь…Ну вот как я тебя завтра представлю моему шефу? Ты же откровенно тянешь на свой двадцатипятилетний возраст , и даже старше! Не могла же я тебя в десять лет родить, в самом деле?! Вот говорю тебе, говорю, что ухаживать за собой надо… Почему ты никогда меня не слушаешь? Вот тебе, пожалуйста, и результат…

— Да ничего страшного, мам! – грустно улыбнулась ей Люся. – Ты меня вообще никак не представляй. Хочешь, я отсижусь мышкой в своей комнате?

— Как это — мышкой? А если он у нас останется? И даже наверняка, что останется… — Шурочка опять стыдливо улыбнулась, засмущавшись. – И тогда сразу все и выяснится…

— Что – все?

— Ну, что мне давно уже не тридцать пять! Представляешь, как мне будет неловко?

— Так… А чего ты от меня хочешь, мам? Чтобы я исчезла, растворилась, умерла?

— Ой, Люся, ну какая ты… Сразу такие крайности! Никак меня понять не хочешь!

— Так скажи толком, ходишь вокруг да около…

— Ну, может, ты поживешь у какой–нибудь своей подружки недельки две? А мы здесь попривыкнем друг к другу… Потом я ему во всем признаюсь, и все будет хорошо, и ты вернешься…

— Да у какой такой подружки я поживу, мам? У меня нет подружек…

— А у Ильи? У него есть, наверное, своя комната? И родители у него, по–моему, порядочные люди. Он что–то говорил о них, я забыла…

— Мам! Ну почему я должна идти куда–то? У меня вообще–то свой дом есть. Никуда я отсюда не пойду! – с трудом уже сдерживая раздражение, отбивалась Люся.

— Нет, ты меня никак не хочешь понять! – всплеснула ручками и вмиг скорчила скорбное лицо Шурочка. – Ты просто не хочешь, чтобы я была счастлива. Ты такая же жестокая, как и твой отец!

— Мама, перестань, пожалуйста! Прошу тебя! – закричала на нее Люся, отчего Шурочка вздрогнула и красиво расплакалась, зажав ручкой рот и глядя на нее большими глазами раненой лани, из которых часто падали и быстро катились по щекам одна за другой крупные, будто на заказ у хорошего мастера сделанные прозрачные горошины искрящихся слезинок.

«Как в кино…» — подумала Люся, глядя на застывшую в горестной позе Шурочку. «Графиня Александра убита вероломством и жестокостью собственной дочери…»

Шурочка, между делом прихватив с собой баночку с готовой уже питательной и жутко полезной для кожи смесью, скрылась в ванной. Наливая себе горячего чаю и быстро делая бутерброды, Люся слушала доносившиеся оттуда в меру приглушенные, но довольно–таки убедительные и красноречиво–горестные ее рыдания. «Когда ж это все кончится–то, боже мой…» — с тоской подумала она, закрывая за собой дверь в свою комнату. – «Ну и устроил мне отец веселую жизнь своим уходом, ничего не скажешь! Вот куда я уйду? Она ж теперь пока не изведет меня своими слезами, ни за что не отступится…»