А потом началась тема ЭКО, и постоянно всплывало имя доктора из южного городка. «Кирилл Кольцов сказал. Кирилл Кольцов считает так, уверен в том, доказывает это». Инга сама не замечала, сколько раз на дню возникало это имя в ее высказываниях. Пока мама не сказала:

– У тебя там что-нибудь было?

– С чего ты взяла?

– А ты себя послушай. И Глеб, по-моему, уже напрягается. Ты давай поаккуратнее.

– Мама, не выдумывай.

Хотя мама, как всегда, оказалась права. Откуда это у нее? Всех чувствовала, одним своим резким суждением могла припечатать любого, причем высказывалась всегда коротко и всегда по сути.

– Будь умнее, – как бы между прочим кидала через плечо, – не обязательно всей Москве знать про твой роман. Ясно, что Глебу в голову не придет, она у него для этого не слишком сообразительная, но кто-нибудь ему может и расшифровать.

– Мама, ничего не было.

– А я в этом и не сомневаюсь, – легко согласилась Ксения Рудольфовна. – Только я прекрасно знаю свою дочь. Не обязательно, чтобы было. Главное, что у тебя загорелся глаз. А «было» – это не главное. Может, и хорошо, что не было, ты сразу разочаровалась бы, а так остались мечты. И кажется, что там что-то этакое. Он ведь женат, ты вроде говорила.

– Это имеет значение? Да. И что?

– И то. И опять слава богу. А ЭКО сделай. А вдруг. Дети нужны. Без них никак.

И они начали заниматься ЭКО. Виток за витком, день за днем. Бесконечные сборы анализов, процедуры, уколы, стимуляции. И потом как приговор:

– Опять нет. Опять мимо.

Вот тогда Глеб и возненавидел Кирилла. Он сделал виноватым именно его. Жили себе спокойно, ну нет детей, ну у многих их нет, и что? У них активная, интересная жизнь. Они оба занимаются тем, что им нравится в жизни. И между собой прекрасные отношения. Вполне можно жить без детей. Конечно, Глеб лукавил, он хоть и редко, но регулярно общался с сыном, пытался вникнуть в его жизнь и с возрастом понимал, что скучает, что те редкие часы, которые он проводит с Игорьком, дают ему заряд бодрости, силы на хорошее настроение, на позитивность мышления.

Инга? Ее вроде бы все устраивало. Глеб видел: жену напрягают вопросы о детях, но как-то все это было без истерик. И тут вдруг ее как прорвало. Кирилл дал надежду. И каждый провал был равносилен падению в бездну. Инга впадала в тяжелейшую депрессию. Выходила из нее с трудом, пока в один день Глеб не сказал: хватит. Больше этого в нашей жизни не будет. Услышу еще хоть раз это имя в своем доме – вызову его на дуэль, так и знай.

Ну и еще, конечно, те фотографии. Они пришли бесконечно поздно. На конверте был указан неправильный адрес. И тем не менее адресата пыльный конверт со многочисленными штемпелями нашел. Аж через пол- года.

Глеб тряс перед Ингой фотографиями, которые пришли по почте: Инга в развевающемся шарфе на фоне неспокойного моря. Рядом – высокий здоровый мужчина с довольной, слишком широкой и слишком наглой улыбкой. Глеб, только увидев эти фотографии, наконец, задумался: а что делала его жена в Феодосии?! И откуда эта упорная мысль, что нужно делать ЭКО?! Она так хочет детей или ей важно доказать что-то этому медведю? Он тогда поговорил с женой жестко, встряхнул ее. Инга на какое-то время даже испугалась: так и мужа можно потерять. Она ведь о Кирилле думала как о принце под алыми парусами; причем не о том, как приплыл, а о том, про кого мечталось, про того, кто дает надежду.

Со временем страсти поутихли, жизнь вошла в привычное русло. Можно сказать, что она была счастливой для всех. Как казалось Глебу, Инга совершенно успокоилась после последнего ЭКО в Петербурге. И вот тебе на! «Дай мне еще одну попытку…»

А Инга вдруг опять снова и снова вспоминала короля Брюса, для которого только седьмая попытка оказалась успешной. Но для этого нужно было потерпеть шесть неудач. Московский Брюс никакого отношения к королю не имел. Хотя он и не имел никакого отношения к Брюсову переулку. Здесь жил всего лишь его родственник. А сам Брюс – сподвижник Петра I, ученый и алхимик. Кто такой «алхимик»? Волшебник? Пытался воплотить в жизнь мечту. Значит, чем-то они похожи, два Брюса, жившие в разных странах и в разные века, с разницей почти в 400 лет. Они верили и делали. И такие примеры Инге сегодня были очень нужны.

38

«А был ли мальчик?..» Самая знаменитая крылатая фраза Горького. Безусловно, еще со школы мы все помним:

«Безумство храбрых – вот мудрость жизни».

«Человек – это звучит гордо».

«Рожденный ползать летать не может».

В подростковом возрасте Инга увлекалась Горьким. Горьким и Маяковским. Потом Горький отъехал на второй, а то и на пятый план. Пришло время влюбленностей и обожествления предмета. Толстой, Достоевский, Тургенев. Сначала нужен был масштаб, потом – душу оголить, потом захотелось любви. Но в какой-то момент Инга решила перечитать Горького и поняла, что все же неправильно нас в школе учат литературе. Навязывают мнение до тошноты, не дают каждому увидеть свое. А ведь писатель – он кто? Он тот, кто с тобой разговаривает. Здесь и сейчас. И здесь посредники не нужны. Это совершенно прямое и очень интимное общение. А при интимном общении людей много быть не может, а лучше, чтобы их и вообще оставалось двое. И только тогда можно расслышать и попытаться почувствовать, а что же хотел сказать автор. Вот современная беллетристика, та, которая на одно прочтение, потому и на одно, что там нет подтекста, нет второго дна, нет глубины. А классик – он потому и классик, что, сколько бы десятилетий ни прошло до момента, как его перечитаешь, все равно будут возникать новые мысли в голове.

– Классик, он кто? Как стать классиком? Почему вот этот классик, а этот – нет?

Такие вопросы маленькая Инга задавала всем – родителям, учителям, и, как ей казалось, никто не давал ей внятного ответа. Отвечали, но она не понимала. Видимо, не зря говорят, что возраст – это не только опыт, но и мудрость, поэтому в зрелом возрасте мы опять испытываем непреодолимое желание перечитывать классиков.

Именно Горького читала, выходя из кризиса после последнего ЭКО. На Толстого не было сил; Достоевский мог и без того подавленную Ингу еще глубже погрузить в самокопание; про тургеневскую любовь тем более читать не хотелось. А вот Горький ее зацепил своим смачным языком, своей оголенной правдой, реализмом описаний, граничащим с порнографией. Она видела в произведениях Горького любимых первопроходцев Джека Лондона, нищих обитателей сырых подвалов Драйзера и, конечно же, безысходность ситуаций, в которые попадали герои Достоевского. Только здесь выход был! Пусть сильнее грянет буря! И гордый буревестник все равно помчится вперед! И иногда отвратительные описания, черные своей неприглядностью, вызывали не протест, а, наоборот, толкали к свету, и это была какая-то мистика. И абсолютная правда. Правда, и только правда. Она продиралась через сплошной текст без глав и отступлений, сама выбирала внешность героев, которых автор не всегда трудился нам описывать, и удивлялась образности и точности. И отходила от всего того, что с ней произошло в последнее время. Все повторяя: а был ли мальчик? И успокаивалась. И еще и еще раз соглашалась с Горьким: «Счастье с женщиной возможно лишь при условии полной искренности».