еду к полицеймейстеру посоветовать ему силой отобрать саблю, ружье, пистолеты и бритвы. А брата Петра я прошу через Гнедича или Карамзина предупредить о несчастном положении Батюшкова Катерину Федоровну Муравьеву. Она ему тетка и может прислать кого-нибудь из родных, другого человека и женщину».

Сохранилось в бумагах Жуковского и письмо самого Батюшкова от 23 марта 1823 года к Н.И. Перовскому. Эту уже не невольную и боязливо-стыдливую, но явную и гласную исповедь отчаяния, — ибо заболевшая душа признавала ее предсмертною, — следует привести здесь целиком. Вот это письмо:

«Марта 1823. Симферополь.

Милостивый государь Николай Иванович. Прилагаю при сем письмо к моему родному брату, которое прошу покорнейше доставить ему через посредство А.Н. Оленина или Н. Муравьева. Умирая, не дерзаю просить Государя Императора дать ему воспитание до зрелого его возраста вне России, преимущественно в Англии. Но это мое последнее желание.

Уношу с собой признательность к Вашему превосходительству и к попечениям г. Мильгаузена. Будьте счастливы оба с теми людьми, которые мне желали добра. Желание бесполезное, ибо я давно и неминуемо обречен моему року.

Прикажите похоронить мое тело не под горою, но на горе. Заклинаю воинов, всех христиан и добрых людей не оскорблять моей могилы.

Желаю, чтобы родственники мои заплатили служанке, ходившей за мною во время болезни, три тысячи рублей; коляску продать в пользу бедных колонистов, если есть такие; заплатить за меня по счетам хозяину около трех тысяч рублей; вещи, после меня оставшиеся, отдать родственникам, белье и платье сжечь или нищим; человека Павла, принадлежавшего К.Ф. Муравьевой, отправить к ней; бывшему моему крепостному человеку Якову дать в награждение три тысячи рублей.

При сем прилагаю письмо к брату моему Н. Муравьеву, записку к гг. Андерсон и Моберлей, вышесказанное мое письмо к родному брату моему, и более ничего руки моей не оставляю. Константин Батюшков.

P.S. Имею получить с деревень моих около шести тысяч рублей и жалованья около пяти. Будет достаточно на издержки по сему письму» (II, 582–583).

Из него видно, что в больном поэте уцелела едва тень разумения, и то одних предсмертных обязанностей.

От 15-го марта Н.И. Перовский сообщал уже на французском языке А.Н. Оленину ужасающие подробности о состоянии больного. Вот это письмо:

«Милостивый государь!

Вы уже, конечно, знаете о несчастном состоянии, в котором находится здесь господин Батюшков. С августа это состояние только ухудшилось, о чем я подробно написал г-ну Гнедичу. Муж его сестры Шипилов побывал здесь, получив новости от меня. Он сделал всё возможное, чтобы убедить Батюшкова ехать с ним, но, увидев, наконец, бесполезность своих убеждений, уехал обратно. Вместе с г. Мюльгаузеном я делаю всё возможное, чтобы предупредить беду, но нам кажется, к сожалению, что все наши хлопоты бесполезны. Две недели назад он бритвой перерезал себе горло, но рана оказалась не смертельной — его спасли. Совершенно невозможно предугадать, что он еще сделает в этом месте, лишенный всякой надежды на средства и достаток. Я распорядился присматривать за ним, сколько возможно, отстранив от него всё, что могло бы помочь ему убить себя. Я исчерпал в разговорах с ним все возможные доводы. Пытаясь привести его к религии, я приглашал священника, — но всё напрасно. Он утверждает, что Бог сам призывает его к смерти, что все хлопоты по присмотру бесполезны, потому что существуют тысячи способов умереть. Досадно, но всё это свидетельствует о продолжении расстройства разума, вызванном некоей причиной, мне неизвестной. Настаивая на своем безумном замысле, три дня назад он послал мне письмо, которое я прилагаю вместе с другими запечатанными письмами. Я немедленно пошел к нему и говорил с ним два часа, отыскивая веские доводы. Наконец, мне удалось внушить ему, что он охвачен жестоким намерением. Он сказал, что если бы ему удалось накопить силы, то во властном мире не существовало бы тех, кто помешал бы ему умереть. Я заметил, что угроза применить силу провоцирует раздражение больного. Г. Мюльгаузен установил, что угроза насилия приводит его в ярость и бешенство, с которыми доктор ничего не может поделать. Поэтому даже небольшой присмотр весьма труден. Его дверь всегда закрыта; он позволяет входить только девочке с постоялого двора. Она ему прислуживает, потому что своего слугу он прогнал три месяца назад, заявив, что тот в сговоре с людьми, собирающимися применить к нему грубую силу. Я сделал все, что мог, чтобы убедить его выйти из постоялого двора, и даже приготовил ему комнаты, где за ним было бы удобнее присматривать. Я сказал ему, что он был болен, что его замучил шум, который всегда есть на постоялом дворе — но всё было бесполезно. Тем более досадно, что он, боюсь, может выброситься из окна. Повторяю еще раз: я здесь не вижу возможности спасти его. Я посылаю к вам письма, милостивый государь, не понимая, кому они адресованы. Я хотел бы ошибиться, но боюсь, что когда вы это письмо получите, все предосторожности окажутся бесполезными, и он покончит с собой. Вы не можете себе представить, как жаль мне этого молодого человека. Я не могу постичь причины, которая могла побудить это расстройство. Я сделал все, что мог, чтобы выявить какие-нибудь симптомы болезни, но ничего не мог достичь. Всё, что я смог выяснить, это то, что он убежден, что его везде преследуют. Боюсь, милостивый государь, что он предпримет еще одну попытку самоубийства, которой уже не удастся помешать. Позвольте изъявить вам глубокое уважение, с которым я имею честь быть

Вашего сиятельства

покорный слуга

Н. Перовский

15 марта 1823

Симферополь».[101]

Письмо это не застало Оленина в Петербурге. Он прочитал его только по возвращении 2-го августа и 4-го отвечал на него также по-французски:

«С. Петербург.

4 августа 1823.

Милостивый государь!

Письмо, которое вы столь любезно написали мне, вместе с другими, от 9-го числа того же месяца, дошло до меня позавчера. Я не могу описать вам, милостивый государь, то чрезвычайное горе, которое я испытал, получив ужасное известие о печальном положении своего несчастного и милого друга Батюшкова. В нынешних обстоятельствах это вовсе не бесполезные сожаления или праздные фразы, которые могут принести облегчение больному. Предварительно встретившись с его родственниками, на следующий день меня нашел граф Нессельроде, и советовался о средствах для спасения, которые еще можно предпринять в этой ситуации. При нашей беседе присутствовал приглашенный Нессельроде господин Северин, старый друг милого Батюшкова. Мы единодушно