названием «Учебная книга Российской словесности, или Избранные места из русских сочинений и переводов в стихах и прозе, с присовокуплением кратких правил риторики и пиитики и истории Российской словесности, изданные Николаем Гречем». Рукопись названа так: «Jur Kenntnig des russischen Schriftthum's Jammlunden von Anton Dietrich. Moskwa, 1830», т. е. сборник сведений о русских писателях А. Дитриха. Этот почтенный труд образованного немца бесспорно может иметь некоторое значение в немецкой историко-литературной печати; а в России он может быть только предметом специально ученой историко-литературной любознательности.

Вторая рукопись представляет тетрадку в 8-ю д.л., начинающуюся 92-ю и оканчивающеюся 142-ю страницею. По содержанию видно, что эта тетрадка есть небольшой отрывок из личных «Записок» д-ра Дитриха. Отрывок этот начинается полусловами на 92-й и оканчивается также полусловами на 142-й странице. Наверху 92-й страницы написано: «Моя жизнь в Пирне», а наверху 142-й страницы и предшествующих ей — «Москва, 1829»[104]. Надобно думать, что вдова д-ра Дитриха прислала из «Записок», касающихся личной жизни ее мужа, только ту часть, которая относится ко времени наблюдения покойного ее мужа за больным Батюшковым. Из этой части 15 страничек посвящены отъезду из Зонненштейна, переезду через Богемию, Моравию, Галицию, Волынь, Киев и Севск и 3 странички — приезду в Москву; потом около 4 страничек — случайной опасности, которой подвергался автор (умереть от угару); 12 страничек — жизни д-ра Дитриха в России в 1829 году, 7 страничек — описанию дома титулярного советника Ильинского, в котором жил больной, одна страничка — портрету пером с Карла Фридриха Шульца, бывшего служителем при больном поэте, и 4 странички — началу меткой характеристики этого ненадежного и разгульного молодого человека.

Основываясь на этой рукописи, следует с благодарностью вспомнить одного из русских дипломатов, барона Барклая-де Толли, который искренно любил поэта и во время лечения его в Зонненштейне нередко посещал его из Дрездена, где жил в должности советника русского посольства. Перед отправлением больного поэта из Зонненштейна, не обращая внимание на свое ненадежное здоровье и ужасную непогоду, молодой барон заботился обо всем необходимом на время длинного и долгого путешествия, сам укладывал вещи больного, усаживал его в экипаж и верхом по дождю провожал его на расстоянии полумили. Барон позаботился и о докторе: подарил ему несессер для письма и бритья, табачницу и огниво, карманный немецко-русский словарь и сочинения Монтеня, а — главное — написал о нем самое лестное письмо в Петербург к такому лицу, которое могло показать это письмо «Императрице-матери». Очарованный незаслуженными любезностями барона, д-р Дитрих поднес ему на память о себе один из своих переводов с английского языка. Простившись с доктором, барон повернул лошадь и тихо поехал в Дрезден; отъехав немного, он остановился и напутствовал издали крестным знамением удалявшихся путников[105].

Спутниками больного поэта, кроме доктора, были взятые в качестве слуг Шмидт и Маевский; первый — из разорившихся булавочных мастеров, а второй — познанский уроженец, говоривший по-русски, по-польски и по-немецки, один из тех людей, у которых «нет ни отечества, ни родины, ни призвания, ни плана в жизни, которые могут быть только самыми негодными из негодных», — так отозвался об нем д-р Дитрих в своих «Записках».

Из «Записок» видно, что в Киеве путешественникам пришлось остановиться на несколько дней для починки экипажа. В этом древнем городе все приятно поразило доктора: и живописное место города, и красота его, и древность храмов, и монашеское пение, и пещеры, и благоговение богомольцев и богомолок, и, наконец, приемный 18-летний сын хозяина гостиницы. Этот юноша едва знал по латыни и по-французски и ни слова по-немецки; тем не менее, умел приятно коротать скучнейшие досуги чужестранца, томившегося и состоянием своего больного, и личным положением безродного одиночки на чужой стороне. Подчас даже при помощи знаков и мимики едва понимавшие друг друга собеседники разражались веселым смехом.

Москва до удивления поразила доктора и своими необыкновенными постройками, и множеством церквей (268), и прелестными видами с высот Кремля и некоторых других мест. Он заключил свои хвалы Москве таким отрывком: «Это — самый красивый из всех доселе мною виденных городов».

По «Запискам» видно, что д-р Дитрих знал много языков, и это знание облегчало ему изучение русского языка. Своеобразным способом начал он учиться по-русски: совсем не зная грамматики, он со словарем в руках начал переводить отдельные предложения из сочинений Батюшкова на немецкий язык и показывал эти переводы «генеральше Пушкиной», которая и исправляла их. Томительные досуги свои доктор наполнял то своими переводами, то чтением, то, как выше замечено, исправлением автобиографии служителя Шмидта, то составлением «Дневника болезни Батюшкова» и своих «Записок»; изредка чертил по памяти пером «довольно удачные портреты своих старых знакомых по Пирне и Дрездену».

Тотчас по приезде в Москву доктор должен был прятаться от своего больного, чтобы своим присутствием не давать ему повода к раздражению и бешенству. Питая неукротимую ненависть к своему спутнику-доктору, больной очень часто требовал его к себе, хотел непременно говорить со своим «Люцифером», как они называл его тогда, — и уверял, что Бог повелел ему каждый раз трижды отплюнуться, прежде чем заговорить с злым духом. Безграничная и беспричинная ненависть больного заставляла доктора подумывать об оставлении его тотчас по истечении срока контракта; но сестра больного А.Н. Батюшкова, тетка его Е.Ф. Муравьева, Е.Г. Пушкина, С.П. Жихарев[106] да и все его родные и друзья поэта уговорили Дитриха остаться еще на год. Тогда же условлено было, что он будет жить в семействе СП. Жихарева. С тех пор непосредственное лечение больного, под руководством, однако ж, д-ра Дитриха, было поручено сперва д-ру Килиану, а потом д-ру Маркусу.

Согласно запискам А. Дитриха, нельзя не вспомнить с особенно признательным чувством сестру больного поэта, давно умершую Александру Николаевну Батюшкову. Вот что сказано об ней в «Записках»:

«Всех ближе стояла ко мне сестра моего несчастного больного, Александра Николаевна Батюшкова; она и пристроила меня к нему, и заключила со мною контракт, и предварительно от имени родных на словах уполномочила принять в мое заведование экономическую часть при больном. Однако же уединенная жизнь в продолжение четырех лет в Пирне и неперемежающаяся забота о любимом брате, для которого эта любящая душа пожертвовала всем, не исключая самых невинных радостей жизни, тотчас по возвращении из-за границы застигшие ее тревоги при устройстве и приспособлении целесообразного для больного жилища и при приискании необходимых для него людей, — неразлучный со всем тем страх, чтобы в дальнейшем путешествии не застиг нас какой-нибудь несчастный случай, а потом жизнь и нередко за полночь тянувшиеся беседы