решили принять эффективные меры. Эти меры таковы: граф Нессельроде отправился в то же утро заканчивать свою работу с Императором, известным своими гуманными чувствами. В этот день в центре внимания Его величества оказался наш друг. Граф включил в письмо те фразы, которые Батюшков написал вам в тот день, когда покушался на свою жизнь. Это прошение имело успех у лучшего из правителей; необходимо было подождать, и в этот момент я получил записку от Северина, который уведомил меня, что Его величество соизволил согласиться с мерами, предложенными графом Нессельроде для спасения (если оно еще возможно) нашего несчастного друга. Вашему высочеству эстафетой адресовано послание. Вам позволено использовать все средства противостояния видениям пораженного разума, хотя бы лишить больного прогулок, согласно с тем, что он говорит и пишет. Я считаю, милостивый государь, что мы могли бы, возможно, использовать одно средство, чтобы заставить его уехать. Отметив его опоздание исполнить вышестоящий приказ верховной власти, можно было бы заподозрить в нем бунтаря, присоединившегося к карбонариям Италии или либералам Испании. Я знаю, что наш друг Батюшков очень чутко относится к этим сравнениям и боится быть принятым за партизана страшной системы этой проклятой Испании. Простите меня, милостивый государь, что я говорил с вами так долго о предмете столь печальном, ставшем темой этого письма. Но почти двадцать лет я люблю и уважаю Батюшкова до глубины сердца. Я приобщил его к военной профессии, и я не могу ничего не сделать, чтобы не помочь ему спасти его жизнь и вернуть рассудок. Возложим же его судьбу в руку Божию и ваши отеческие хлопоты. Имею честь быть

А.О.

P.S. Я надеюсь, что вы не откажетесь послать с ним умного и скромного человека: это последнее и необходимое условие при заболевании бедного Батюшкова».[102]

С самыми осмотрительными предосторожностями, почти насильственно, вывезли Батюшкова в Петербург. Друзья сделали с своей стороны все возможное, чтобы успокоить его и заставить забыть о самоубийстве. Он поселился, однако, вдали от них на Карповке и вскоре совсем перестал пускать их к себе.

Сохранилось его письмо от 17-го мая 1823 года к К.А. Леоненковой, свидетельствующее, что у него уцелела память о прошлом и укоренилось сознание скорой гибели. В этом письме есть, между прочим, такое выражение: «Меня уже нет на свете» (II, 583). Стало быть, чудилось ему, что он должен и успеет покончить с собою прежде, чем письмо будет доставлено по адресу.

Но существо, творчески создавшее поэтическое «сердце» Батюшкова, не перестало быть его добрым гением и спасло болящего от насильственной смерти. Беззаветно любившая его сестра, Александра Николаевна, сумела уговорить его развлечься путешествием и ехать вместе с нею за границу. На этом настаивали врачи, друзья, и больше всего Жуковский. Последний, по свидетельству Помпея Николаевича Батюшкова, провожал больного друга и его спутницу до Дерпта. Дрезденские врача посоветовали ей доверить болящего специальному заведению доктора Пирница в Зонненштейне, близ Пирны в Саксонии. Там поселилась и сама она, чтобы следить за братом и, когда позволят врачи, навещать его.

X. Душевнобольной Батюшков под пером иностранца-доктора

Печаль глубокая поэтов дух сразила,

Исчез талант его и творческая сила,

И разум весь погиб!

К. Батюшков (I, 359).

«Все в один голос рассказывают (о К.Н. Батюшкове), что это был благороднейший человек, вернейший друг, нежнейший брат, добросовестнейший слуга государству, чистая, истово поэтическая натура. Теперь это — чудовище, к которому не смеешь подойти без опасения: себя мнит оно божеством, а отца, мать и родных клянет; друга ни в ком не признает и ни к одному из живых существ не питает любви; что бы ни делал, делает так, чтобы своим доброхотам причинить заботу и печаль, никого ничем за то не вознаграждая. И, тем не менее, это мученик, страдалец, который выносит самые ужасные из всех возможных для человека ужасов, который при полной основательности надежд на земное счастье не может не отречься от каждой, хотя бы самомалейшей радости, — от которого отреклась и которого забросила природа, тогда как ему нельзя отрешиться от нее, — это прекрасное, щедро одаренное ею создание, этот предмет радования и хвалений для наилучших между людьми живет теперь в состоянии самого свирепого и ничего, кроме мрачных ожиданий не возбуждающего разрушения и запустения. Чудовище и неповинный мученик, достойный глубочайшего всечеловеческого сострадания и сожаления! Непостижимая судьба! Зачем? Не вопрошай ее. Положи руку на сердце, преклонись перед нею и в смирении шествуй предначертанным тебе путем».

«Совершенно своеобразное впечатление должны были производить на меня сочинения Батюшкова: при чтении их разительнее, чем когда-либо, выступала предо мною ужасающая противоположность того, чем был и чем стал этот злосчастный человек. Вчитывался я в эти сочетания живых поэтических образов, в эти излияния нежной, глубоко чувствительной души тогда, когда тот, кто творил и выражал их, ходил взад и вперед перед моими окнами с искаженным болезнью лицом, с пылающими бешенством глазами, с выражениями на устах и в движениях едва сдерживаемой злобы. Разница ужасная! Нет возможности признать его таким, каким друзья изображают его. Ничего, ровно ничего не осталось в нем от прежнего человека, кроме своего рода любви к Богу и природе, но любви бездушной, бессердечной, держащейся только и единственно в напряженной болезнью силе воображения и довольствующейся символическими знаками. Тот, для которого общение душ было нудящею потребностью, который жил в самом искреннем братском единении со многими из лучших представителей своего народа и постоянно нуждался в их обществе, живет теперь как прокаженный, занятый исключительно собою, видя в близких, родных и верных друзьях злейших врагов и гонителей, осыпая их проклятиями и грозя им ужасающими казнями, тогда как они заливаются вокруг него горючими слезами участия и сострадания».

«И тот же самый человек, о котором не перестают мне рассказывать, как способен он был оживлять и одушевлять дружеские кружки своим остроумием и высокой содержательностью своих разговоров, а за свои благовоспитанные манеры, ловкость и утонченные нравы всем был всегда особенно приятен в высшем обществе, — тот же самый человек лежит теперь одинокий, ничем не занятый на своем диване постланной и в бешенстве взрытой постели в своей комнате, как запуганный змей в своей норе, и лишь тот близко подходит к нему, кто приносит ему пищу и удовлетворяет его нуждам; да и этот единственный в своей близости к нему человек должен всячески остерегаться и щадить его, чтобы одним своим появлением не дать