– Псст, мамочка, иди сюда. Не, ты мне правда нравишься, глядя на тебя, я хочу остепениться.

Рядом с ним сидит в тени оранжевого пляжного зонта Вильма La Albina Мендес. Ее ноги расставлены, словно она отдыхающий объездчик мустангов. Ее ослепительно белая, как квазар, кожа украшена двадцатичетырехкаратными цепочками, а зубы – фиксами. Своими розовыми глазами Вильма прочесывает поток, отфильтрованный Хаймито, выискивает лесбийские наклонности в лицах, походках, прическах тех, кто отверг его домогательства. Да будут прокляты обручальные кольца.

– Жарко, правда? Тебе нужно немного холодного вина. Да ладно, не ломайся, tómelo. Иди, присядь в тенечке.

Хаймито и Вильма поставят подписи, просто чтобы впечатлить дам своей осведомленностью в политике.

От Лексингтон до 110-й стрит местные жители ищут на улицах спасение от жары. Некоторые прижимают ко лбу вымоченные в ледяной воде тряпки. Они двигаются или говорят, лишь когда это абсолютно необходимо. Другие сидят на ступеньках, слушая от местного разносчика сплетен очередное «ойе, вы уже знаете?..», используя вместо кондиционера чужие проблемы. По всей Лексингтон-авеню молодежь, чтобы не сдохнуть в жару, употребляет различные прохладительные средства, как легальные, так и нелегальные. На 121-й стрит, рядом с музыкальным магазином, Карл Фонсека окучивает свой огород в десять соток. Он бахвалится, что с его помидорами могут сравниться размером только его «помидоры». Между 114-й и 115-й пара молодых блондинов-мормонов стучится в двери домов; они раскрывают свои «дипломаты», как киношные киллеры, угрожая местным грешникам арсеналом брошюр. Может, подумал Уинстон, у него получится приспособить мормонских проповедников для своих целей. Чтобы мормоны открывали двери, вынуждая обреченное каиново семя говорить, – и тут Уинстон, застав хозяев в ситуации «будь вежлив в присутствии белых», подсовывал бы свои бланки.

Уинстон переводит взгляд на запад, на 110-ю стрит, за парком, мимо собора Иоанна Богослова, и дальше по Бродвею примерно до 96-й. Тут его внутреннее видение отказывает. Это не мои люди. Я ни хрена не знаю про Вест-Сайд. Разве там не белые живут? Вот дерьмо. Восьмой район включал Центральный парк, не считая жилых районов по восточной и западной границам. Центральный парк не имеет особого веса для выборов, но вся зеленая зона попадает в юрисдикцию Уинстона. Где-то там, на площадке, сейчас играл Армелло, как ни в чем не бывало, поднимая от земли трудные подачи. После двух неуверенно отбитых мячей в пятом иннинге ему выставляют замену. Если выиграю, проведу закон, по которому Армелло полагается дополнительная попытка.

– Он такой большой, мисс Номура.

– Кто он?

– Район. Тут и парк, и Вест-Сайд, все, кроме дорогих зданий на Сентрал-Парк-Вест и Пятой авеню.

– Знаешь, интересы Восточного Гарлема и их интересы мало совпадают.

– Разве не все хотят примерно одного – рабочих мест, хороших школ и так далее?

– Да, но они не хотят и видеть тебя в своем квартале, не говоря уже о том, чтобы ты распоряжался их жизнью.

– На секунду мне все это даже понравилось. Но отсюда видно, как много людей там живет. Посмотрите на все эти окна. За каждым из них – своя жизнь.

Спенсер улыбнулся.

– Уинстон, ты этого не знаешь, но ты будешь очень хорошим городским депутатом.

– Да ладно, я ни хрена не знаю про политику. Нет, стоп, кое-что знаю.

Уинстон откашлялся и баритоном, которым редко радовал мир, за редким исключением пьяных колыбельных для сына, затянул песенку законопроекта из детского мультфильма. Законопроект жаловался, что после долгого пути в конгресс он сидит в комитете, но надеется когда-нибудь превратиться в закон.

Ни одного американца, рожденного после 1960 года, не миновали эти обучающие мультфильмы. Поэтому неудивительно, что Спенсер подхватил припев:

Уинстон хмыкнул.

– Эту песню я знаю. И это, слава богу, все. Если бы я и впрямь что-то знал, в мою упрямую башку могли бы прийти какие-то идеи, чтобы что-то изменить на самом деле.

– А если и так, что бы ты хотел сделать? – спросил Спенсер, доставая блокнот.

Борзый глянул на свой район, на его грязные коричневые фасады, еле различимые за дымкой смога.

– Первое, что бы я сделал, – нарисовал на асфальте желтую линию точно по границам района. Чтобы мы знали, что район наш. Мол, это все наше, ходите на цырлах, понимаете, да? – Уинстон продолжил создавать новый парадиз ex nihilo, райский сад из ничего, идиллические штетл полуночных пивнушек и ненапряжных зон, где посетители смогут свободно «колоться, трахаться, сосать и разбойничать», сколько душе угодно. Где переносные магнитофоны не будут разлетаться на пластиковые осколки, если их уронить, – наоборот, будут отскакивать обратно, как резиновые мячики. Где дети не будут знать, что значит есть на завтрак хлеб, посыпанный сахаром, замороженную брокколи на обед и ужинать свининой из банки, консервированной кукурузой и заплесневелым хлебом, слушая увещевания матери: «Не обращайте внимания на зеленые пятна, из этого делают пенициллин, оно даже полезно». Восточный Гарлем станет Шангри-Ла влажной «травки», холодного пива и острого софрито.

– И потом повешу огромную вывеску «Испанский Гарлем», красными неоновыми буквами, которые будут зажигаться сначала по одной, а потом все вместе. Такую, что всякие «Дженерал Электрик», «Ситибанк» и другие рекламы больших бизнесов покажутся мелочью. Такую, что иностранцы будут говорить: «Вон там Бруклинский мост, а там – Испанский Гарлем!» – Уинстон покачал головой. – Я ведь брежу, правда?

– Уинстон, люди должны это услышать, – ответила Инес.

– Даже бред про «колоться, трахаться, сосать и разбойничать»?

– Ну, может, без «разбойничать». – Инес вручила Уинстону заявление.

– Вот эти бумаги тебе нужно сдать в избирательную комиссию через три недели.

Уинстон всмотрелся в документы.

– Девятьсот имен? Что ж тут сложного?

– Они все должны быть зарегистрированы как избиратели, и все нужно успеть за три недели.

– Нам просто понадобится пачка бланков регистрации. Мы этих придурков зарегистрируем прямо во время сбора подписей. Система меня столько раз накалывала, я знаю, как это работает, они даже не заметят.

– Отличная идея, – сказал Спенсер, обнимая Уинстона за плечи. – Ты, я смотрю, сегодня в ударе.

Уинстон стряхнул руку Спенсера.

– Знаешь, с тех пор как я решил избираться, начал думать по-новому. Прямо чувствую, как работает мозг. Помните карточки с точками? Если держать их прямо перед глазами и долго таращиться, начинаешь видеть трехмерную картинку. Вот это сейчас происходит со мной. Мозг медленно распознает рисунок. Надеюсь, это не пройдет так быстро, как мода на те карточки. Как они назывались?