Кузен Антуан заправлял баром, изо всех сил пытаясь выглядеть хлопотливой хозяйкой. Он мотался между блендером и пивным холодильником, то и дело поправляя длинные волосы, собранные в хвост, и поглядывая на телевизор. За спиной у Антуана, среди подсвеченных реклам импортного пива, которого в баре не было, висел неоновый логотип службы доставки цветов – Меркурий в крылатых сандалиях с букетом в руке. Антуан поднял глаза от бутылки коньяка.

– Борзый! – завопил он, выскакивая из-за барной стойки, как заводная кукла. Домашние тапочки, как ледоколы, рассекали рассыпанные по полу опилки. – Черт, как я рад тебя видеть! Думал, ты к этому моменту уже будешь трубить от двадцати пяти до пожизненного. Никого еще не убил?

Уинстон кивнул на супертесный комбинезон, который практически размазал гениталии его кузена по бедру, и парировал:

– А ты вагину не отрастил еще?

Женщины у барной стойки засмеялись; Уинстон заметил, что две из шести смеялись как пираты, с горловым «хо-хо-хо»: одна в бирюзовой блузе и другая с прической, как пчелиный улей, в красной рубашке. Он напомнил себе обещание держаться от них подальше, сколько бы ни выпил, – скорее всего, у них члены побольше, чем у самого Уинстона.

Холодный резкий пшик свежеоткрытой банки пива приманил в конец бара. Телевизор, висевший на стене под углом, напомнил Уинстону пребывание в дневной общей комнате тюрьмы. По барной стойке скользнула банка пива, которую с неожиданной ловкостью перехватил Фарик.

– Тут полно педиков, йоу. Я удивился, когда ты предложил это место, вроде Бруклин, ну и вообще. Педики опять же. Но ты прав – тут нас никто искать не станет.

Фарик послал Надин воздушный поцелуй и нарочито громко сказал:

– Я еле продрался сквозь танцульки. Помню, раньше, когда встречный незнакомый ублюдок пялился тебе в глаза, ты говорил: «Эгей, чувак, респект, что за дела? Береги себя». Теперь, если ублюдок смотрит тебе в глаза, это значит, что он либо хочет тебя пристрелить, либо заправить свой член тебе в зад. Времена изменились…

Остальные в знак одобрения стукнули банками пива по столу. С другого конца бара донеслось недовольное замечание Антуана:

– Интересно, почему мальчики всегда думают, что анальный секс – худшее, что может с ними случиться?

– Ну, я могу придумать кое-что похуже, чем долбление в очко.

– Что, Фарик?

– Когда один член в очке, а другой во рту!

Уинстону шутка понравилась, но он не смеялся свободно, как обычно. На него снова навалилось отчуждение. Вроде его лучшие друзья рядом, руку протяни, а он чувствовал себя так, будто снова оказался на вершине Эмпайр-стейт-билдинг, и смотрел на них в телескоп с обратного конца. Они были в фокусе, но очень далеко.

И дело было вовсе не в его антипатии к Бруклину и не в том, что его окружали мужчины, ищущие яичники и при этом спорящие, являются ли они гомосексуалистами. Впустив в свою жизнь Спенсера и взяв деньги Инес, Уинстон принял на себя какие-то пусть и непродуманные, но обязательства. Он знал, что его друзья сочли это изменой, но и это не было причиной. На поле боя, которым стал его район, Уинстон хотел быть нейтральным чуваком. Он хотел объявить тайм-аут, спереть мороженое в магазине на углу и вернуться в игру, когда захочется. Но Борзый не мог болтаться посередине. Он был или настоящим, или фальшивым. Поверженным или непобедимым.

С ним такое уже бывало, во время шмона в Райкерс, никак с ним не связанного. Во время обхода камер кто-то сунул ему в руки запрещенку. Уинстон не мог решить, что с ней сделать: проглотить, запихнуть в складку жира или вернуть обратно? В результате ему добавили два месяца отсидки.

Глядя на друзей, которые пили пиво и болтали, Уинстон не знал, что с собой делать. Ему захотелось позвонить Спенсеру и попросить совета Старшего брата. Но рядом с телефоном стояли транссексуалы, один из которых высовывал язык, как потревоженная змея. Уинстон раздраженно застонал.

– Что с тобой? – спросил Армелло.

– Вы все как будто изменились.

– Что ты несешь?

– Не знаю, Белый, сегодня я вас прямо не узнаю.

Фарик вышел из-за спины Надин. Он уже успел набраться.

– Не, ниггер, это ты изменился. Теперь твоей говенной жизнью заправляют Жид и мисс Инес. Я бы ни в какой Городской совет ни в жизнь не пошел. Ни за пятнадцать тысяч, ни за пятнадцать миллионов тысяч.

– Тебе легко говорить, у тебя есть счет в банке. У тебя есть идеи.

Стоявшие рядком у бара Фарик, Чарли О’ и Армелло уставились на Уинстона как «Три оболтуса» в скетче про армию, выстроившиеся для проверки. Он знал, что будет дальше: майор спросит, есть ли добровольцы для опасной миссии, и они, не сговариваясь, шагнут назад. Он останется один, вызвавшись «добровольцем» бог знает для чего. Четвертый оболтус, выставленный на посмешище.

– И не надо мне этого. – Фарик знаком попросил еще пива, не переставая говорить с Уинстоном. – «Вы все изменились», всякого такого прочего. Ты говоришь как белый.

– Чего? Я ничего не говорил!

– Не ты, Чарльз. Я имею в виду настоящих белых. Сам знаешь, они всегда хотят расколоть ниггеров. Ниггеры не могут сосуществовать, пока они все не на одной чертовой волне. Разделяй и властвуй. Эти ниггеры не такие, как другие. На хрен. Уинстон, хочешь валять дурака, тусоваться с черным, мать его, раввином и кривляться, будто ты правда избираешься в Городской совет, – дело хозяйское. Ты всегда был, всегда будешь моим и нашим ниггером. Поэтому не корми меня этим воем «вы изменились».

Уинстон покраснел.

– Виноват. Мощно задвинул. Респект, братан.

– Борзый, пока ты не стоишь между мной и бабками, мы всегда будем корешами.

Уинстон не думал, что разрыв с друзьями полностью преодолен. Но понимал, что на ощущении чужеродности не стоит зацикливаться. Он поднял со столешницы банку. На дереве осталось влажное кольцо конденсата. Вспомнил о Мусаси, о его единении с Вселенной, и понял, что, каким бы чужим себя ни чувствовал или его таким ни считали, он никогда не изменится и не отдалится. Точно не от этих ребят.

Чарльз положил руку на плечо и вручил холодную банку пива.

– Я вот что скажу: ты участвуешь в выборах, это, черт тебя дери, вдохновляет. Ты думаешь по-крупному. Выиграть не выиграешь, но это уже не важно. Потому что мы все уже думаем по-крупному.

Уинстон мгновенно утонул в одобрительной волне «ага», «точно», «правду говоришь». Он слушал друзей и по искренности их голосов, алчности их улыбок, по тому, как Буржуй отвернулся от группы и пялился в горлышко своей бутылки, догадался, что у них созрел какой-то грандиозный план. Что-то крупнее, чем игра в три карты Монте, которой они приехали сюда, в Бруклин, учиться, что-то, что нельзя обсуждать при посторонних. Он не подал виду и посмотрел на экран телевизора.

– Да ни хрена вы не думаете. Пора менять корешей. Антуан!