class="p1">Но в те дни, ранней весной 1938 года, пока Загреб пробуждался от зимнего оцепенения и, разгоняя утренний туман, представал перед глазами белым и чистым, пока по краям неба там, на востоке и на юге, горело медью удивительное зарево, какое не найдешь в других городах и в других местах, и которое вдруг может напомнить наблюдающему за ним, что именно с тех сторон некогда наступали мощные турецкие войска и что, возможно, еще от них осталось это медное небесное сияние; пока город начинал новый жизненный цикл, правильный и аккуратный, как жизнь пчелиного роя, пока банкиры в банках обкрадывали хорватский народ, а сапожники в своих мастерских чинили ему дырявую обувь, Амалия думала только об одном. Те ее мысли были набожными и чистыми, хотя в большей степени относились к девочке, чем к нашему дорогому Богу.

Пока Загреб вот так будил ее, потерянную настолько, насколько могут быть потерянными только те, кто верен Богу, ее муж, Радослав Моринь, делил свою жизнь на две части. Первую жизнь он жил в Загребе, среди людей, которые ему близки, и был бесконечно безрадостным, вторую жил в Новской, среди поездов, и был там всегда очень собранным и обладал тем глубоким душевным покоем, по которому среди людей можно узнать настоящих страдальцев.

Всякий раз, вернувшись из Загреба, он день или два плачет. Слезы у него текут и тогда, когда он направляет в ту или другую сторону машинистов паровозов и машет им, как ледокол следующему за собой пароходу, а если его спрашивают, отчего он плачет, Радослав говорит, что его продуло и что от этой болезни он не может отделаться с детства, проведенного в родной Зеленике. В Боке людей действительно то и дело слегка продувает ветром, и у него от этого щиплет глаза и текут слезы. Там половина воды в заливе набралась за счет человеческих слез. Вот что он им говорил, и одни ему верили, другие не верили, но на деле всем это безразлично, потому что в Новской у него уже давно не было никого, кто бы о нем беспокоился хотя бы настолько, насколько беспокоятся о чужаке.

Поэтому он вставал возле поезда, который вот-вот должен тронуться, и думал, а что будет, если он бросится под колеса. Можно сделать так, что все будет выглядеть как случайность, и никому не придет в голову, что он покончил с собой. Положат то, что от него останется, в джутовый мешок и пошлют в Загреб.

Он думал о том, кого бы тогда Управление железных дорог назначило стрелочником в Новской. Есть один Бела, венгр, он работает в Бели Манастире[73]и годами умоляет перевести его оттуда куда угодно. Лет пять-шесть назад он подрался в пивной и убил Саву Бошнячкого, тоже железнодорожника, дежурного по станции. Его освободили в зале суда: у него были свидетели, и они сказали, что Саву он убил в самообороне. Но теперь ему нелегко ходить по Бели Манастиру и видеть Савину мать или отца: он убил их единственного сына, а это помнят дольше, чем распятие Сына Божьего, поэтому Бела и хотел, чтобы его куда-нибудь перевели. Но одно дело это то, чего хотел венгр, а другое дело, что кто-то в Загребе должен был подписать две бумаги, чтобы его желание осуществилось.

Если бы Радослав упал под поезд, Белу, чьей фамилии он даже не знал, перевели бы в Новску. Здесь он нашел бы себе друзей, обзавелся хозяйством, женился и успокоился, забыл, что когда-то кого-то убил, народил бы детей, послал их учиться в Загреб и встретил старость счастливым. С ним случилось бы все то хорошее, что волей судьбы упустил Радослав Моринь. А Радослав помог бы человеку, возможно, на Страшном суде это ему зачтется как доброе дело, и Бог не накажет его за то, что он поднял на себя руку. Он сделал бы доброе дело и несчастным родителям Савы, с которыми как-то раз, давно, познакомился на станции Стризивойна-Врполе. Они посылали через него в Загреб, доктору Иштвану Фараго-Шпитцу, целую кадушку свежевыловленной рыбы. Отец был седым и высоким, смеялся и рассказывал неприличные шутки о размножении сомов и сомих, а мать шлепала его по руке, чтобы он замолчал. Если Радослав бросится под поезд, убийца сына навсегда исчезнет с их глаз.

Пока Радослав думал об этом и покачивался, стоя рядом с готовым тронуться поездом, он чувствовал себя лучше. Но все же не настолько хорошо, чтобы броситься под колеса. А когда составов больше не было, его снова охватывала тоска. Со станции он уходил, только когда приходило время спать.

Остальное время он проводил в ожидании поездов. Как только ему не надо было ничего делать, он садился на скамейку под вывеской с названием станции и смотрел на людей за окнами пассажирских вагонов. По выражению их лиц он угадывал, местные они или чужие и знали ли до того, как увидели название, на какую станцию сейчас прибыли. Со временем он начал узнавать лица тех, кто ездил часто, и стал давать им прозвища в соответствии с тем, как они выглядели и вели себя.

Пятого числа каждого месяца скорым поездом на Белград, Софию и Стамбул ездил Профессор. Ему около шестидесяти лет, голова его совершенно лысая, на орлином носу круглые очки, выражение лица очень удивленного человека. Пятого числа каждого месяца в девять часов и двадцать семь минут утра этот человек бывал весьма удивлен. В Загреб Профессор возвращался в промежутке от одиннадцатого до четырнадцатого числа, когда точно никогда не было известно, поездом, который прибывал в Новску в одиннадцать часов и десять минут вечера, и, как и раньше, был удивленным. Радослав считал, что настолько удивленным ранним утром или поздним вечером может быть лишь профессор, причем профессор политехники, физиологии, астрологии или какой-нибудь столь же заковыристой науки. Однако то, что ему не удавалось отгадать, но что годами его мучило, было: куда же каждый месяц Профессор ездит, в какой город и по какому делу.

Худой юноша с жирными черными волосами и желтым лицом был Шпион. Ездил он через день, пассажирским поездом на Славонски Брод и обычно что-то записывал в какую-то тетрадку или делал вид, что читает. Но это никогда не были газеты, а всегда одна и та же толстая книга в зеленом переплете. Не будь он шпионом, не возил бы с собой два года одну и ту же книгу. Или бы давно уже ее прочитал и выучил наизусть, или бы она ему надоела. Иногда