– Как у тебя с пищеварением, – сказал он. – А с водой?

Флора Норрис нетерпеливо дернулась и схватила Дафну за плечи.

– Ты не понимаешь? – сказала она. – С тобой разговаривают.

И тогда Дафна дернулась и ударила Флору Норрис по лицу, поранив руки о колючую проволоку, но все же на мгновение ощутив бархат и теплоту настурции; и, повернувшись к белому вождю, толкнула его назад к двери, так что он, чуть не рухнув, вскрикнул протестующе:

– Ну что же ты, милая.

И, покосившись на Флору Норрис, с любопытством заметив новый цветок, растущий у нее на правой щеке, он прошептал, указывая на Дафну:

– Она буйная. Дайте ей успокоительное.

Флора Норрис, оправившаяся и высохшая, быстро ответила:

– Конечно, доктор.

Оба вышли из комнаты, заперев дверь и заглянув, наконец, глазами мира в дыру в двери, проверяя, не осталось ли следов бури в маленькой горной комнате.

И после того как они ушли, Дафна подкралась к двери и, просунув палец в дырку, ждала там, казалось, много часов, пока кто-нибудь не придет и не повесит ей на палец горечавку, или снежноягодник, или апельсин, или стебелек вереска, сорванный на такой высоте, что там летают певучие жаворонки.

36

Утром в шесть часов, в осенней полутьме, медсестра дала Дафне одежду: пару длинных серых шерстяных носков, напоминающие про Рождество и камин, а Тоби плакал, потому что болел и не мог заглянуть внутрь, чтобы посмотреть подарки; он лежал в постели до тех пор, пока не пришел доктор, который записал код в черной книжке и заказал новый пузырек с таблетками; в постели, с чистой наволочкой и единственной чистой простыней, не то доктор заметит и позвонит санитарному инспектору из телефонной будки на углу, где человек в малиновом пальто и войлочных тапочках разорвал справочник пополам, дважды, чтобы стать чемпионом мира, чемпионом по разрыванию вещей на куски. Есть так много всевозможных чемпионов, что любой может стать одним из них, носить медаль и получить сертификат, свернутый, чтобы его разворачивать и с гордостью показывать затейливую надпись. И когда приходил санитарный инспектор, он выгонял семью из дома, и они сидели в канаве с грошовым коробком спичек, чтобы продать их в снегопад, но никто их не покупал, и вся семья, мать и отец, и Фрэнси, Тоби, Дафна и Цыпка глазеют на огни в домах богачей и видят пиршество на столе, белую скатерть и горящие свечи на торте.

Да, пара длинных шерстяных носков; и пара штанов.

Только:

– Вот тебе штаны, – сказала медсестра-маори. – И полосатый синий халат, хлопковая рубашка и серая фуфайка.

– Надевай, Дафна. Тебе пора вставать.

Там был двор, полный людей, которые прыгали, и скакали, и танцевали, и плакали, и смеялись, и дрались, и кричали, и умирали. Дафна сидела в углу у стены. Гвозди росли вверху стены, как цветы, только они были бесцветными и причиняли боль, если попытаться через них перелезть.

Дафна все утро просидела в углу и ни с кем не разговаривала, только смотрела на людей, которые прыгали, и скакали, и танцевали, и плакали, и смеялись, и дрались, и кричали, и умирали.

Две девушки, молодые, хотя возраст по лицам уже не понять, близнецы, беззубые, в свои шестнадцать лет ползающие взад и вперед по серому кратеру, их залитые солнцем лица обращены разве что ко времени после Бомбы и к пустоте; и их глотки булькают и сжимаются от слабоумных речей; и у них большие карие глаза, полные нежности. Варвара и Лейла. Целый день они одеваются и раздеваются, подчиняя одежду и тела друг другу, напевая и завывая из-за своего животного чувства семейной привязанности и судьбы. И медсестра-маори наблюдает, толстая и с неизменной улыбкой, с широко расставленными ногами, большими ступнями, стиснутыми некогда белыми, а теперь желтыми туфлями; с сигаретами в кармане, спичками и ключами; или хмурится и зовет мягким голосом:

– Дамочки из туалета.

И хватает за горловины серые свитеры и людей в них, тащит их к двери, заталкивает внутрь; так, крича на них, насмехаясь над ними, радуясь им, одевая их, как детей, одевает она мир глупых моргающих кукол, способных только вопить мама-мама и мочиться; да пройти полдюжины шагов, без направления и цели; и медсестра-маори с глазами цвета ручья и приплюснутым носом, думает: У меня будет сотня младенцев, и моя бабушка станет их нянчить, эх, под северным солнцем.

Так проходило одно утро, и каждое утро, и день; и проходили вроде люди, становясь нежными и дружными, как старые луковицы, не обещавшие дать цвет, выброшенные на свалку и утонувшие в грязи и слепоте, чтобы прорасти обособленной группкой темных, трогательных усиков и корней искалеченных цветов: нарцисса, тюльпана и листа крокуса, припорошенного снегом.

И вот ночь. Спальня и застывшие или блуждающие в страхе люди, знающие гору снаружи и бушующие там бури, закутываются в одеяла; все, за исключением Флоренс, которая сидит и расчесывает волосы, называемые серебристыми, спрятанные весь день под красным и синим носовым платком, повязанным на голову; Флоренс говорила о местах на севере и о том, что она там одна сирота, с двухлетнего возраста работает в городских пабах, разливая пиво для грубых и бородатых мужчин; как она, двухлетняя, садится на трамвай в город, пробирается сквозь толпу, но путешествует бесплатно, потому что она Флоренс, двухлетняя, работает официанткой в пабе. И Флоренс, сбрасывающей чары со своих волос до талии и называемых серебристыми, все верят, и никто над ней не смеется и не противоречит ее мечте; как и мечте любого другого человека, кроме жестоких и непристойных, который носит свою мечту, как нежность внутри сердца, чтобы ее согреть, но не делиться.

И серый кратер давно умершего безумца лежит пустым, готовый наполниться множеством истин.

37

В то самое время, когда Боб Уизерс бил куклу-преступника, а Питер Харлоу рождественским утром спрашивал: Кто гасит солнце? – на горе, где жила Дафна, тоже было Рождество.

Рождество с сосной, на третий день умершей, поставленной в комнате отдыха в углу и увешанной колокольчиками и звездами, хотя все из бумаги, но она сверкает и верится, что это звезды; и кукольный ангел наверху, с нарисованными голубыми глазами и светлыми волосами, и в вычурном серебряном балетном платье, как положено ангелу. Серпантин всех цветов вился по комнате, по горам, по Достопримечательностям, по стволам тополей и обратно.

И посылки, приходящие из ниоткуда, с пирожными, как Эверест, которые немедленно очищают от снега танцующие и ликующие люди в комнате отдыха; и черная почва торта разверзнута, раскрошена и намочена, но добыта из смородины, кишмиша и кристаллов вишни. И бутылки шипучки, выпитые через две или