Мать вдруг показалась мне моложе и беззащитнее, чем виделась прежде, и сердце мое болезненно сжалось. Я словно разглядел ее настоящее лицо, которое она от меня прятала, и это было лицо заблудившегося, несчастного ребенка, который боялся жизни куда больше, чем я сам.

Мне захотелось обнять ее, успокоить, сказать, что ей больше не о чем волноваться, что я передумал и никуда не еду. О многом хотелось поговорить, но горло сжалось неожиданным спазмом, и удалось выдавить одно лишь слово:

– Мама…

Оставив позади последнюю ступеньку, она подошла к двери. Ко мне.

Теперь мать смотрела прямо перед собой, не удостаивая меня взглядом. Она вообще не подала виду, что услышала, как я позвал ее. Такое поведение вполне в ее духе: игнорировать, когда сердится, делать вид, что я пустое место, и смотреть сквозь меня, как будто я стеклянный.

Такое случалось сотни раз. Но сейчас мне стало страшно. Поначалу я не осознал почему.

Мать подошла к двери, сняла с плеча сумку, открыла молнию на боковом кармашке, достала связку ключей.

– Мама! – снова проговорил я.

Она не отреагировала.

– Слушай, мам, знаю, ты сердишься, но я как раз хотел сказать тебе…

Мать вставила ключ в замочную скважину, повернула, и все это в полном безмолвии, не повернув головы в мою сторону, не бросив сердитого взгляда, ничем не выдавая, что замечает мое присутствие.

– Не молчи, пожалуйста!

Голос мой понизился до шепота – я и сам не заметил. Меня затрясло, накатила такая слабость, что я запросто мог упасть, поэтому привалился плечом к стене.

Я понял – теперь понял все. А может, понял раньше, но лишь сейчас сумел признаться себе. Сколько можно отрицать очевидное?..

Мать не игнорировала меня. Не делала вид, будто меня нет. Она действительно не замечала никого на лестничной площадке!

Перед мысленным взором замелькали картинки: я задаю вопрос мужчине на перроне, но он молча проходит мимо; девушка смотрит невидящим взглядом, но при этом лицо у нее испуганное, как будто ей что-то померещилось; мама с малышом: она не реагирует на мои извинения, а малыш смотрит на меня и вроде бы видит, но пугается и плачет; кондуктор не подошел за платой не потому, что лентяй и растяпа, а потому что подходить было не к кому…

Господи, но как… Как я мог превратиться в невидимку?!

А если я умер? Умер и стал призраком?

Мать справилась с замками, вошла в квартиру. Я потащился следом, пока она не захлопнула дверь.

«А может, двери мне без надобности? Если я привидение, значит, умею проходить сквозь преграды… Но ведь я опирался на стены, чувствовал их и не просачивался внутрь помещений. Держался за поручни в салоне автобуса, спускался и поднимался по лестницам».

Занятый этими мыслями, ошарашенный, потерянный, я вяло следил, как мать запирает входную дверь, кладет сумку на тумбочку в прихожей, разувается, надевает домашние тапочки, идет в комнату.

В этот момент раздался шум. Я встрепенулся, не ожидая никаких звуков в тихой квартире, где нет никого, кроме нас матерью, и тут же сообразил, что это шум воды, сливаемой в унитаз. Следом послышалось, как кто-то открыл кран и начал мыть руки.

Кто?! Кто там может быть? Грабитель? Абсурд! Зачем вору, который пришел грабить квартиру, идти и мыть руки?

Дверь ванной открылась, и оттуда вышел человек.

Оказавшись в поезде, пройдя через настоящий ад; поняв пять минут назад, что невидим и, возможно, мертв, я решил, что со мною уже произошло все самое немыслимое. Но вселенная продолжала испытывать меня на прочность.

Глядя на человека, который вышел из ванны и, как ни в чем не бывало, направился в комнату, я физически ощущал, как остатки здравого смысла покидают меня. Такого слепящего, невыносимого ужаса я не испытывал ни разу. Даже не думал, что могу испытать и при этом остаться в живых.

– Привет, мам, – сказал Федор, скрывая волнение за легкостью тона.

– Добрый день, – ответила она, проходя в ванную мимо него.

Мимо меня! Я стоял и смотрел на себя самого!

Двойник занял мое место…

На какое-то время я, по всей видимости, потерял сознание, перестал соображать. Провалился в темную холодную яму, а когда выбрался обратно, мать и Федор, оказывается, успели поссориться.

Я смотрел на… Как его называть, если он – это я?

Огромная, кошмарная волна паники и ужаса, что затопила меня, отхлынула, и я понемногу начал осмысливать происходящее, пытаться рассуждать.

Приглядевшись к Федору, я обнаружил, что отражение в зеркале, которое привык видеть, отличалось от того, что я видел сейчас. Нет, черты лица те же, но я казался себе более брутальным и мужественным. А со стороны, оказывается, выглядел иначе.

Высокий, конечно, и плечи широкие, но ершистый взгляд, задиристые манеры, оказывается, делали меня похожим на мальчишку-подростка. Я заметно сутулился, и усмешка получалась какая-то нелепая – неуверенная, извиняющаяся и одновременно дерзкая. И зачем вечно почесывать переносицу?

Федор склонился над раскрытой сумкой. Укладывал в нее вещи, делая вид, что не замечает матери, которая стояла за его спиной. Она переминалась с ноги на ногу, желая, но не решаясь заговорить, и я точно знал, что она вот-вот не выдержит. Так и вышло.

– Ты понимаешь, что ломаешь собственную жизнь? – громко спросила мать.

Меня бросило в жар: вот зачем я оказался здесь именно в этот день, в это время! Пусть все не так просто, как думалось поначалу, но я тем не менее должен исправить ошибку: не пустить самого себя в тот поезд!

Федор еще дома, так что у меня есть шанс.

Но ведь они не слышат, что я говорю. Затруднительно общаться с людьми, которые даже не подозревают о твоем присутствии…

Я заметался по квартире: постоял возле телевизора, приблизился к креслу, выглянул в окно. Совершенно обычные, привычные ощущения. Воспринимал я себя как нормальный, живой человек, а не бестелесный образ.

Прошел в кухню, взял чайник с плиты, подержал его на весу, опустил на место. В комнате на лязганье не отреагировали, шума не услышали.

Попробуем еще раз. Снова приподняв чайник, я шарахнул его на плиту изо всех сил. Грохот был такой, что все соседи должны сбежаться! Я обернулся, ожидая, что мать и Федор примчатся в кухню, испуганные и озадаченные: что могло произойти?

Но они продолжали переругиваться в комнате. Если бы слышали, точно бы пришли. Выходит, не слышат… Я-то их слышу, а они меня – нет.

Как же тогда я сумею привлечь их внимание? Как заставлю Федора усомниться в принятом решении?

Чувствуя полнейшее бессилие и вновь подступающее отчаяние, я разозлился. На Федора, который в этот момент нес какую-то ересь, пытаясь доказать свою «взрослость». На злую, обидчивую судьбу, которую так легко прогневать. На фантастическую, безнадежную ситуацию, в которой оказался.