Но нет ни единого признака того, что Альберт был здесь, что мы здесь были; только инструменты да старая мебель с вековыми наростами пыли. Будто мы и не устраивали никаких свиданий. Казалось, само время останавливалось, благословляя наше бесстыдство.

30

– Альберт, ты слышал?

Он так крепко спал, что пришлось его даже потрясти. Наконец, пошлепав губами и тихонько сглотнув, он прошептал:

– Нет, а что там?

– Похоже, дверь скрипнула.

– Может, ветер?

– Какой еще ветер, былинка не шелохнется!

Это Йозеф, подумала я, он все знает, уже не первую неделю все знает и больше не хочет притворяться. Еще и Герта подзуживает: «Да как она посмела так меня унизить, и где, в собственном доме. – Нет, не так: – В моем собственном доме, Йозеф, понимаешь?»

Я вскочила, на ходу накидывая ночную рубашку.

– Ты куда? – проворчал Альберт.

– Одевайся! – Я толкнула его в бок босой ногой: не дай бог, свекры, открыв дверь, увидят этот разврат.

Заставив наконец Альберта встать, я судорожно принялась искать место, куда можно спрятаться или хотя бы спрятать его одного. Но куда, куда? Дверь продолжала поскрипывать.

Почему они до сих пор не вошли? Должно быть, бросились сюда в порыве ярости и вдруг остановились у самого сарая, не желая скандала. Может, даже подумывали, не вернуться ли в постель: я ведь была для них самым близким после сына человеком, а значит, меня можно простить или, в крайнем случае, бросать в мою сторону осуждающие взгляды, не устраивая сцен и не требуя расплаты, – в семье обиды сносят молча.

Наконец кто-то поскребся в дверь.

– Теперь слышишь?

– Слышу, – едва выговорил Альберт; мне показалось, что голос у него сорвался от волнения.

Все, тянуть больше нельзя, надо скорее с этим покончить! Я бросилась к двери и распахнула ее настежь.

Увидев меня, Мурлыка отчаянно замяукал. Из его пасти свисала мышь, почти обезглавленная острыми клыками. Я отшатнулась. Ни Герты, ни Йозефа во дворе не было.

– Подарочек принес? – прошептал Альберт, поняв, что мне нужно время прийти в себя.

– Да, похоже, кот понял, что я здесь.

Итак, нас раскрыли: нельзя же вечно делать вид, будто ничего не происходит. Мурлыка узнал наш секрет, потом убил мышь и принес нам под дверь. Не подарок, а предупреждение.

Альберт снова затащил меня в сарай, прикрыл дверь и обнял – сначала нежно, потом сильнее. Он тоже испугался, но не за себя – ему-то чего бояться? – а за меня: не хотел, чтобы я страдала из-за нашей связи, не хотел, чтобы я вообще страдала. Я прижималась к нему, больше всего на свете желая показать, насколько он мне небезразличен, и думала, что наша любовь вовсе не позорна, что она нисколько не хуже, чем у других, у любой другой пары на Земле, в ней нет ничего дурного, оскорбительного. Потом я обняла его покрепче и засопела – тихонько, как берлинская девочка Паулина в постели рядом со мной.

31

Если закрыть глаза, звуки столовой могут даже показаться приятными: звон вилок о тарелки, журчание наливаемой в стакан воды, шуршание стекла, скользящего по дереву, сосредоточенное причмокивание десятка ртов, стук каблуков по полу, тихий рокот голосов, смешивающийся с щебетом птиц, лаем собак и едва слышным тарахтением трактора, что доносятся через открытое окно. Очевидно, пришло время трапезы. До чего же приятна эта слабость человеческого племени – принимать пищу, чтобы не умереть.

Но, открыв глаза, я видела вокруг вооруженных людей в черных мундирах, охранявших все выходы из нашей клетки, и тогда перезвон тарелок напоминал мерное тиканье готовой вот-вот взорваться бомбы. Я думала о прошлой ночи, об ужасе, охватившем меня при мысли, что нас раскрыли, о дохлой мыши. Хватит лжи, я взваливала на себя ее груз всякий раз, когда встречалась с мужчиной, – странно, что те этого не замечали. Но расслабляться нельзя: рано или поздно правда выплывет наружу.

Тем утром, как только я пошла на автобус, Мурлыка принялся тереться о мои ноги, но я грубо отпихнула его. «Знаю, знаю твой секрет, – слышалось угрожающее мяуканье, – не думай даже, что все обойдется». «Котейка-то тебе чем не угодил?» – проворчала Герта. Я так и обмерла.

Все вышли во двор, я осталась в столовой одна, и пиршественная какофония сменилась мучительным воспоминанием о когтях Мурлыки, скребущегося в дверь сарая.

– Берлиночка, – Эльфрида уселась напротив, подперев подбородок кулачком, – с тобой все в порядке? Пройтись не хочешь?

– Пожалуй, нет. Так, небольшая изжога, должно быть от яда, – попыталась отшутиться я.

– В таких случаях помогает молоко. Только не ворованное.

Мы рассмеялись, и Эльфрида развернула стул, пристроившись так, чтобы видеть двор.

Хайке сидела на качелях, Беата ее раскачивала: ни дать ни взять школьницы на переменке. Должно быть, лет двадцать назад все было точно так же.

– Неразлейвода, – заметила я, поняв, что Эльфрида тоже за ними наблюдает.

– И однако, Беаты не было рядом, когда с Хайке приключилась неприятность. – Она впервые упомянула об аборте, хотя все еще избегала называть вещи своими именами.

– Но Хайке же сама не стала ее просить, – возразила я. – Интересно почему?

– Не хотела рассказывать, что связалась с малолеткой.

Выходит, Эльфрида тоже об этом знала: наверное, Хайке проговорилась по дороге.

– Может, поэтому они до сих пор вместе. Впрочем, – добавила она, – люди оправдывают любовью даже самые отвратительные поступки.

Эта фраза прозвучала для меня как пощечина: я вдруг явственно увидела взволнованного Альберта, притаившегося за дверью сарая, и свисающую из Мурлыкиной пасти дохлую мышь.

– А ты считаешь, это неправильно? – выдавила я наконец.

– Видишь ли, берлиночка, кто угодно может оправдать что угодно, было бы желание. – Она обернулась, чтобы посмотреть на мою реакцию. – Если бы Хайке считала, что права, она бы непременно обсудила все с лучшей подругой. А перед нами ей не так стыдно. И знаешь почему? Потому что мы ей чужие. Или, может, – Эльфрида скосила глаза, словно обдумывая мысль, – Хайке воображает, будто Беата не готова к таким подробностям. Что она просто не захочет об этом знать. Понимаешь, иногда лишнее знание – тяжкое бремя, и Хайке предпочла не взваливать его на Беатины плечи. Тем более ей повезло, есть с кем поделиться.

Конец притворству! Это ведь она обо мне говорила, это меня уговаривала открыться: сбрось груз с души, поделись со мной! Она ведь не Беата, она поймет.

Или поморщится и заявит, что я хуже Хайке?

Но зачем обманывать себя, притворяясь, что ты лучше, чем есть на самом деле? С Эльфридой я, по крайней мере, хотела быть честной. И заяви она, что глупо бояться дохлых мышей, я бы поверила.