Тай Вильсон призывно взмахнул рукой, увидев, что Эллисон Макдэниел появилась в дверях ресторанчика Анджело, уютного заведения, известного своими французскими вафлями с черникой и сухариками с изюмом. По телефону Эллисон сказала, что отвлечься может утром в воскресенье, потому что по воскресеньям не сидит с племянниками. Ожидая ее за столиком, Тай сам толком не понимал, что делает. Вернее, умом понимал всю неуместность этой встречи. Он был уверен, что ни Хардинг Хутен, ни юрист, ни любой другой сотрудник больницы не одобрил бы его поведения. Но что-то буквально толкало его изнутри. Может быть, желание себя наказать? Но он ведь и без того наказан. Или это что-то другое? Стремление искупить вину?

Тай испытывал нечто вроде раздвоения личности, словно со стороны наблюдая, как его пальцы нажимают кнопки, набирая номер Эллисон. К его удивлению, она сразу согласилась с ним встретиться.

— Доброе утро, мисс Макдэниел.

— Эллисон, — поправила она, садясь за столик.

Подошла официантка.

— Кофе? — спросил Тай.

— Конечно.

Тай пил чай без кофеина. Он так и не приобрел склонности большинства своих коллег к кофе — чем крепче, тем лучше. А в данный момент он и без кофе волновался, как старшеклассник перед первым свиданием. «Да еще таким свиданием», — думал он.

Эллисон сделала глоток черного кофе и посмотрела на Тая.

— Так зачем вы хотели со мной встретиться? — спросила она деланно небрежным тоном.

— Если честно, то я и сам не понимаю. — Он помолчал, потом продолжил: — Можно мне спросить, почему вы согласились со мной встретиться?

— Вы — последний, кто видел моего сына живым. Вы — моя связь с Квинном, — ответила Эллисон. — Мне хотелось бы знать еще одну вещь. Ведь наверняка Квинн был не первым, кто умер во время операции. — Она сделала паузу. — Честно говоря, я не понимаю, зачем один из лучших хирургов Челси ищет со мной встречи.

Отбросив со лба волосы, она быстро оглядела свою одежду:

— Господи, на кого я похожа! — Вздохнув, она отхлебнула кофе. — Наверное, мне не следовало бы этого говорить, но знаете, после того, как я потеряла Квинна, я почти убедила себя в том, что все это сон, что я просто сплю и мне непременно надо проснуться. Я уговаривала себя, что еще минута, и я пойму, что я права, что это — всего лишь дурной, страшный сон. — Голос Эллисон становился все более сдавленным. — Временами я принималась считать. Один слон, два слона, три слона. Я была уверена, что не успею досчитать до десяти, как залает собака, посигналит машина, включится радио.

Голос Эллисон задрожал, как флажок, прикрепленный к спице детского велосипеда. Она закрыла глаза. По веснушчатым щекам скатились две безмолвные слезы.

— В глубине души я понимала, что это не сон, но в те секунды я была свободна. — Она усмехнулась, но смех был не радостным — женщина смеялась над собой. Она быстро вытерла глаза обеими руками. — Я совершенно пала духом, перестала спать по ночам, потеряла работу, я потеряла единственный свет моей жизни. — Эллисон вздохнула и пристально взглянула на Тая: — Что вы от меня хотите, доктор Вильсон? Вы боитесь, что я подам на вас в суд?

— Нет, Эллисон, нет, дело не в этом, — поспешно возразил Тай.

— Хорошо… что вы хотите от меня услышать? Что вы хотите узнать, чего вы еще не знаете? Может быть, вы хотите что-то сказать мне. Зачем я здесь, доктор Вильсон?

Тай ломал голову над этим вопросом с того момента, как уселся за столик. Потом он заговорил, с трудом подбирая слова:

— Никто, ни один из моих больных не задел меня так, как ваш сын Квинн. После того как он умер, я стал сомневаться в правильности принятых в ту ночь решений. Да что там, я стал сомневаться во всех моих решениях.

Эллисон сделала еще один глоток кофе. Она смотрела на Тая, как смотрят на бездомных собак.

— Мне очень жаль… Но чего вы ждете от меня?

— Не знаю. Не знаю, — ответил Тай. В этот миг сама идея этого звонка Эллисон показалась ему ужасной. — Может быть, я просто хотел сказать, что я виноват и мне очень жаль, что так получилось.

— Я знаю, что вам жаль. Я никогда в этом не сомневалась.

Тай непроизвольно представил себе, как юрист больницы сжимает виски, чтобы, как Оби-Ван Кеноби, избавиться от боли, насланной потревоженной Силой. Мог ли он даже вообразить, что где-то врач больницы Челси вымаливает прощение? Врачи Челси не должны просить прощения у больных, и уж в особенности у матерей, потерявших детей. Юристы Челси не поощряли извинений и даже молчаливого признания вины, какими бы благими намерениями ни диктовалось такое признание. По их просвещенному мнению, извинения неуместны не только в любви, но и в медицине. Врачи Челси не извинялись — по крайней мере вне стен больницы. Единственное подходящее для этого место — комната 311 в шесть утра в понедельник.

В других больницах извинения считались допустимыми, и руководство поощряло врачей к признанию ошибок и извинениям за неудачный исход лечения. Считалось, что извинения не только оправданны с моральной точки зрения, кроме того, позволяют сэкономить на судебных процессах. В то время как некоторые другие больницы присоединились к кампании «извинений и признания ошибок», юрист Челси, так же как юристы других адвокатских контор, к чьим услугам прибегала администрация Челси, искренне считал, что извинения допустимы только по решению суда. Кампанию извинений эти юристы считали бездарным веянием нового времени, недопустимым отказом от самозащиты.

Принесли еду. Эллисон — вафли с клубникой, омлет из белков со шпинатом — Таю. Они молча принялись за еду. За окнами начался дождь.

— Хорошо, что не снег, — проговорил Тай, желая нарушить неловкое молчание.

— Что вы обычно делаете по воскресеньям? — спросила Эллисон.

Тай уцепился за этот вопрос, чтобы сбивчиво рассказать сразу обо всем — о поездках на новом мотоцикле, играх в баскетбол и последнем увлечении — медитации. Когда он смущенно умолк, оба рассмеялись.

— Но главное — по воскресеньям мы готовимся к утру понедельника, — сказал Тай, сознавая, что Эллисон едва ли поймет глубинный смысл сказанного.

— Я хочу спросить у вас кое-что, — смущенно улыбнувшись, неуверенно произнесла Эллисон.

— Да?

— Если бы вы не сделали операцию, то Квинн все равно бы умер, да? — Было видно, что ей очень больно спрашивать, выказывая этим свою беззащитность.

— Да, — тихо ответил Тай. — Он прожил бы еще шесть или восемь месяцев, но в конце концов опухоль убила бы его, если бы мы не стали ничего делать.

В этом заключалась разница между хирургами и терапевтами. Если бы Тай решил, что опухоль неоперабельная, то Квинн умер бы от опухоли мозга. В терапии множество болезней часто осложнялись другими болезнями, и вместе они приводили больного к гибели. Больной, например, умирал от сердечной недостаточности и диабета, возможно, осложненного ожирением. Терапевты лечат болезнь, стараясь остановить ее прогрессирование. Если терапевтам везло, то они могли замедлить это прогрессирование, смягчить или устранить какие-то симптомы. Излечить болезнь им удается крайне редко. Другое дело — хирургия. Каждая операция — это вызов, заключение пари. Проявлениям болезни хирург противопоставляет свое умение, свои навыки — будь это опухоль, поврежденный сердечный клапан или распухшее колено. Если операция оказывается безуспешной, если опухоль продолжает расти, если клапан продолжает пропускать кровь, если колено продолжает болеть, то все это означает, что хирург проиграл пари. В таких случаях никто не говорит, что больной умер от рака или недостаточности митрального клапана — пациент умер из-за операции или несмотря на сделанную операцию. А это уже совсем иное дело.