И я больше смотреть не могла на лисички. Раньше я обожала эти грибы, они напоминали мне о Польше и о детстве, теперь же само их название было мне неприятно. Одно это слово моментально переносило меня в тот ужасный день в парке. Не только для меня, но и для всей семьи лисички стали триггером, вызывающим воспоминания о пережитом кошмаре. А когда я поняла, что причиной моего поведения были психические нарушения, лисички стали ассоциироваться у меня с потерей рассудка. Я стала бояться, что все это может повториться, и этот страх преследует меня неотступно.

Где-то через год после случая с лисичками, когда Мирек наконец смог об этом говорить, он признался, что в то утро они с Касей обсуждали, насколько безопасно отпускать меня одну на многокилометровую прогулку по парку. Но я так горячо убеждала их, что прекрасно себя чувствую, что они мне поверили, и не без оснований. В январе 2015 года мне удалили опухоль, вызвавшую проблемы со зрением. Через шесть недель я прошла курс лучевой терапии, чтобы уничтожить раковые клетки, которые остались на месте операции, и две другие опухоли. А уже на следующий день мы с Миреком улетели из Вашингтона на Гавайи – перелет занял двенадцать часов. Там за время отдыха мы проехали больше трехсот километров на велосипеде, а я еще и поучаствовала в забеге на пять километров.

Перед поездкой мы спросили у доктора Айзера, моего радиоонколога, безопасно ли это. «Абсолютно! Отдыхайте!» – ответил он и оказался прав. В этом дерзком путешествии со мной не произошло ничего плохого. Через пару недель после возвращения я с удовольствием каталась на лыжах в Новой Англии. Такой уж у меня характер. В 2010 году, проходя лечение от рака груди, я прямо посреди курса химиотерапии отправилась на горнолыжный курорт в Колорадо, где каталась на высоте более четырех тысяч метров: шлем на облысевшей голове, распухшая от лимфедемы рука с трудом удерживает лыжную палку.

С таким опытом за плечами мне и в голову не пришло взять паузу после лечения киберножом. И мои близкие поверили, когда я сказала, что хорошо себя чувствую. Нам всем казалось, что прогулка в парке – это всего лишь прогулка в парке.

Кася призналась – им всем ужасно хотелось верить, что все наладится и я не умру, поэтому даже она, врач, отмахивалась от любых сомнений. «Мы так хотели, чтобы все было как раньше, чтобы мы все снова жили нормальной жизнью», – сказала она.

Конечно, большинство семей не так помешаны на спорте, как наша, и решение в таких обстоятельствах отправиться на тренировку в парк многим могло бы показаться безумием. Но только не нам. Я настаивала на том, чтобы мы продолжали тренироваться. Спорт был неотъемлемой частью меня, к тому же обычно именно я планировала, чем мы займемся. Так что на самом деле я не превращалась в другого человека. Как раз напротив: всеми силами стремилась остаться собой, несмотря на рак и лучевую терапию.

Дети и Шайенн считают, что напрасно позволили мне сесть за руль и поехать в одиночку искать Мирека на поляне с лисичками, что вести машину должен был кто-то из них. Но я в тот момент была очень сердита, и они испугались, что дальнейшие споры только еще сильнее меня разозлят.

– Я подумал, что это ведь не шоссе, а пустая дорога в парке – что страшного здесь может произойти? – рассказал позже Витек.

По его словам, больше всего его пугала мысль о том, что эта сварливая женщина – теперь его новая мать. И, что еще хуже, именно с этой злобной личностью им придется провести все то недолгое время, что мне оставалось.

Как и многие другие семьи, столкнувшиеся с психическим расстройством, мои близкие старались приспособиться к новым обстоятельствам – и это было очень непросто. Когда рассудок начал меня покидать, муж и дети не сразу заметили, что моя личность изменилась, к тому же я утверждала, что все в порядке. Даже когда перемены стали очевидными, они продолжали их отрицать, потому что не могли свыкнуться с тем, что наша жизнь теперь будет совсем другой. Их мама и жена больше не могла вести себя как раньше, и это причиняло им боль. Нужно было признать, что все изменилось, что в нашей семье теперь все будет по-новому, что кто-то другой теперь должен за все отвечать. Я больше не была на это способна, но у них язык не поворачивался мне об этом сказать. Да и кто смог бы заменить меня? Сдалась ли бы я без боя? Или им пришлось бы меня заставлять?

Никто не хотел, чтобы в нашей счастливой жизни что-то менялось. Так что мы все закрыли глаза на происходящее и на то, как болезнь меняла наш мир. Нужно готовиться к триатлону! Собирать лисички! Мы все это безумно любили, вот и пошли в тот день в парк, будто не узнали только накануне, что я скоро могу умереть. Конечно, можно сказать, что тренировки снижают стресс, и это действительно так. Но в парк мы поехали не поэтому. Мы просто хотели вести себя как обычно и не желали признавать, что все изменилось.

Если кто-то из ваших близких или коллег вдруг упал и у него внезапно парализовало половину тела, вы, скорее всего, сообразите, что это инсульт, и сразу же позвоните в скорую. Эти симптомы легко распознать. Гораздо сложнее заметить изменения в поведении, которые могут быть серьезными сигналами тревоги. Особенно когда они появляются постепенно: человек начинает что-то забывать или понемногу слабеет. Мы пытаемся себя убедить: «Мама стареет, вот и забывает все» или «У нее больные суставы, поэтому она злится и раздражается». Сложно признать, что деформация личности, которая у меня выразилась в злости, раздражительности, расторможенности, отсутствии эмпатии, – это симптом серьезных нарушений в работе мозга и нужно срочно обратиться к врачу.

Когда в парке я начала злиться, мои близкие видели – что-то не так, но понимали, что с этим ничего не поделаешь. Я была уставшей и сердитой, все черты моего характера как будто выкрутили на максимум, но ничего из ряда вон выходящего не происходило. Родные пытались меня успокоить, но разве я их слушала? Тем вечером я готовила ужин, хотя было ясно, что я не справляюсь и с трудом ориентируюсь на собственной кухне. Но я всегда готовила нам еду и не собиралась никому уступать эту роль.

Я долгие годы изучала психические заболевания, но только теперь начала понимать, насколько страшно терять рассудок. И чем больше я думала о том, что происходило в те несколько месяцев помрачения, тем сильнее боялась снова сойти с ума. Наверное, «сойти с ума» – не совсем точное определение того, что мне пришлось пережить. В конце концов, это не официальный диагноз, а понятие, которым в неформальном общении описывают состояние психической нестабильности, невменяемости, агрессивного и неадекватного поведения. Я предпочитаю думать, что тогда не «сошла с ума», а испытала на себе симптомы, свойственные целому ряду психических расстройств. Другими словами, начала терять связь с реальностью и погружаться в невменяемость.

Но смогла вернуться назад.

Несмотря на то, что я занималась расстройствами психики более тридцати лет, именно личный опыт помог мне понять, как работает мозг и как страшно, когда тебя предает собственный разум. Я на своей шкуре почувствовала, как невыносимо жить в мире, где все потеряло смысл, где нет логики, потому что прошлое уже забыто, а будущее невозможно ни предугадать, ни спланировать. Теперь я слежу за тем, как работает моя голова, не проваливаюсь ли я снова в бездну. Постоянно решаю математические задачи, стараюсь запоминать даты, проверяю, не забыла ли какие-то мелочи. Я тренирую мозг, точно так же, как тело перед марафоном. Стараюсь быть более любопытной, ко всему проявлять интерес, задавать побольше вопросов, все анализировать и раскладывать по полочкам, чтобы нагнать все, что могла упустить. А еще из страха перед тем, что меня снова поглотит безумие.