– Ольга Иосифовна, вы так говорите, будто ваша хата с краю, а она здесь, на Моторной, нам в ней жить, и мы не можем подвести нашу родную Одессу.

– Она мне больше родная, я здесь родилась, на Коганке, вы даже про такое место не слышали! Тогда там действительно был край, а сейчас – пару шагов – и центр. И чем я ее подвожу? Тем, что говорю: в такой ситуации основное внимание должно быть уделено квашению; квасить надо в этом году как можно больше, чтобы хватило на миллионный город. А что заложим на Кагатах, у нас под боком, до ранней азербайджанской капусты должно хватить для мелкого опта, детсадов и школ и, конечно, санаториев. Но все строго контролировать, каждый килограмм. Все расчеты я предоставлю.

В кабинете повисла гнетущая тишина, все словно ушли в себя или боялись раскрыть рот, чтобы одобрить мой план или, наоборот, возразить. Я ждала, что сейчас опять кураторы свои десять копеек вставят (пять – мало), им же докладывать даже не в районе, а в городе, но они тоже молчали. Но если бы сморозили какую-нибудь ерунду, получили бы по полной; я уже была на взводе, не остановить.

Я так шлепнулась на свой стул, что моя мини-юбка задралась вверх по самое никуда. Сейчас им не до меня и моих коленок. Выговорняки им светят, этим кураторам, давят на нас своим любимым: «Надо, товарищи». Вам надо – так давайте, вперед, робу на себя, и в поле, ощутите всю прелесть крестьянского труда. Нет, не хотят, пиджачок, рубашечка наутюженная, галстучек им ближе к телу. Нажали, суки, на нашего директора, поджал лапки – как против линии партии идти? Кончилось совещание тем, что мой план отвергли, обязали нас все принять и сохранить. За работу, товарищи! А весной с такой же партийной искренностью будет обвинять нас в том, что сельские люди урожай вырастили, сдали государству, а мы, такие-сякие, горожане гребаные, загубили его. Ату их теперь. Наша песня хороша, начинай сначала!

Олька, зачем тебе все это слушать и видеть, тебя же симпатяга Чадаев ждет. Как нежно он целуется, и как скрипят под его руками мои косточки. Какой кайф! Как могла его первая жена уйти к другому?

– Ольга Иосифовна! Я что, что-то смешное молвлю? – куратор обвел взглядом всех присутствующих. – Одна вы ухмыляетесь.

О, господи! Даже помечтать не дают! Как все надоело. У меня горло уже огнем дышит, язык скоро отсохнет на всех орать. Я прижала руку к голове. Горячая, как пить дать температура. Возьму-ка больничный – и пропади все пропадом. С утра съезжу в поликлинику, потом себя в порядок приведу, и пора, наконец, злополучный «диван собирать». Не позавидовать нашему новому директору, сидит пунцовый. Это он уговорил меня занять его место начальника планового отдела, когда его самого перевели в заместители директора. А через пару месяцев он уже уселся в кресло директора.

Когда он появился на нашей базе, закончив мой нархоз, только вечернее отделение, то плавал по всем статьям и чувствовал себя, конечно, неуверенно. У Лильки стеснялся спрашивать, все меня в кабинет вызывал и честно признавался, что ни хрена не понимает. Вот как деталь выточить на токарном станке – расскажет до мелочи. Заводской парень, выбился там в люди, в секретари парторганизации, так и пошел по этой линии. Партия и прислала нам его, и я стала первой его учительницей на базе. Капусты в хозяйствах нет, неурожай. Сдавать государству нечего. Опять очковтирательством заставляют заниматься. Вроде капуста есть в хозяйствах, мы ее по бумажкам принимаем и им же оставляем ее на зимнее хранение. План закладки по завозу и закладке выполнен и перевыполнен. Все счастливы. Директор сам, как Александр Матросов, своей грудью закрыл амбразуру – подписал документы.

Нет, с больничным не получится. Не могла отказать директору; он очень просил приехать завтра с утра на базу пораньше, чтобы тет-а-тет обсудить сложившееся положение. Все, что мы обговорили, он, вероятно, нашим опекунам тоже пытался внушить, но боится прямо в лоб. Владимир Алексеевич очень был доволен моим выступлением, но что делать – против лома нет приема, как часто повторял мой волейбольный тренер, когда мы не могли закрыть блоком какую-нибудь нападающую из команды соперниц.

Мне, если честно, не давал покоя этот моложавый настырный куратор с ровной тонкой полоской усиков над губой. Он все время прищуривался, так что непонятно, то ли плохо видит и не надевает очки, то ли – такая манера пиявкой впиваться в тело говорящего. Вроде бы слушает, но не слышит. Или заранее зацикленный только на командах своих комшефов. Он все подзуживал: у нас битва за урожай, как в Великую Отечественную, и мы не можем ее проиграть, три шкуры сдерут с каждого.

«И к стенке поставят?» – чуть не вырвалось у меня.

Не эти, так другие предыдущие кураторы из райкома, объединившись с райисполкомовскими, все ночи напролет целый штаб держали, шухер наводили внезапными наездами. Их черные «Волги» с визгом метались по пустынным улицам. Горели ребята на работе. Такая страда ответственная. Покрутятся, повертятся, сделают озабоченный вид и умное лицо, что-то поспрашают – и исчезают. Куда? Да кто его знает. Никому ведь не чужды земные утехи в городе-курорте. Неужели они заставят нашего директора подписать договор с совхозами, у них же для нас ничего нет и в помине.

– Владимир Алексеевич, эти падлы подвешивают нас, точнее вас, за одно место. Бейцы называются. Прищемят – орать будете от боли. Здорово все придумано, вас на крючок, как рыбку, а вы поддаетесь.

Я разжевала ему, как и что, с чего начнется и чем все кончится, и все это только на бумаге; и еще заплатить нам придется этим совхозам по полной, до копейки, а как потом отчитываться. Чистой воды липа это, как ее списать? Они, подлецы, навесят себе на грудь очередных цацок к очередной годовщине революции, а мы с голой жопой останемся и под суд пойдем ни за что, как Данилюк с Лейбзоном. Лейбзон, кстати, светлая головушка, ни за что на такую удочку не попался бы.

– Да что ты меня этим Лейбзоном тычешь!

– Так подставили мужика, и вас подставляют. Отвечать вы же будете.

– За меня не волнуйся, отобьюсь, а ты бы, дорогая моя учительница, язычок свой острый прикусила.

– А вам его заклеили партбилетом.

– Много себе позволяешь, не корчь из себя Зою Космодемьянскую. Люди идут нам навстречу, а ты набрасываешься на них, как Мегера. И матом поменьше крой, у них глаза на лоб лезут, когда ты свой красивый ротик открываешь. Скоро не выдержат, сами пошлют тебя на три буквы.

– С удовольствием пойду, если оно у них, это место, работает, – съзвила я. – Раневская как говорила: лучше ругаться и быть хорошим человеком, чем тихой воспитанной тварью. Я ведь, Владимир Алексеевич, хороший человек.

– Кто это такая – Раневская, такая же, как ты, матерщинница? Великая актриса? Ну и пусть у себя в театре так лается. Так нельзя, как ты, – бросаться бранными словами. А они, между прочим, к тебе очень хорошо относятся, даже где-то боятся, легенды о тебя слагают. Субординацию хоть немного надо соблюдать. С них такой же спрос, как с нас. Распустил я вас, смотри, терплю до поры до времени.

– Мне все ясно, вам решать, а я домой поехала. А насчет… Я без вас обойдусь, а вы – не знаю. Я же за вас переживаю, все, что им леплю, это в вашу защиту! А заявление хоть завтра могу написать, найду, где устроиться.