Они людей очень плохо понимают. И только и могут, что первичную обработку проводить. А по-настоящему извлекать информацию стали только когда ты этим занялся. А так у нас сплошные викторины были, да мозговые штурмы, как правильно и что именно интерпретировать.

– А это ты специально мне недоплачивала, чтобы потом меня оборванца за деньги завербовать можно было?

– Нет. Я тебе уже объясняла. Всё это никакого отношения к организации не имело. Это всё моя глупость была.

– Ну а теперь? Теперь ты поумнела?

– Да. Теперь я стала намного умнее. И я теперь всё знаю.

– И что же такое ты знаешь?

– Я знаю, что я тебя безумно люблю! – мадам бросилась мне в объятия.

Её напористая атака с целью меня поцеловать была встречена мною холодно. С одной стороны, целовать мадам было очень приятно. Но вот с другой стороны, мне её целовать совершенно не хотелось. Я попытался как-то отстраниться от участия в процессе выражения знаков особого расположения.

– Да что с тобой? Что не так? – жалобно спросила Мадам, сопротивляясь моей попытке отодвинуть её от себя.

– Прости, – никакой щадящей причины я назвать не мог, а быть грубым не хотел.

– И не подумаю. Ты не заслуживаешь прощения. – Мадам всё никак не желал от меня отцепиться, и не позволяла мне отстраниться от неё.

– Я так не могу, – тихо пояснил я ей, и, с большим трудом, всё же отцепил эти слабые нежные руки от своих плеч.

– Что ты не можешь? Вот что? Быть нормальным не можешь? – глаза Мадам полыхали адским огнём, – Может тебе надо помочь? Или тебя надо побить? Если я тебя побью, как ты, наверное, в тайне и мечтаешь, ты придёшь в себя?

– Если ты меня побьёшь, я наоборот – уйду в себя. И уйду на долго. Может, даже, навсегда. И я вовсе не метаю о таком.

– А что тогда с тобой делать? Я уже пробовала быть с тобой слабой и беззащитной, тебя это не привлекло. А теперь мне надо попробовать быть с тобой сильной и грубой? Может, ты, намекаешь, чтобы я стала твоей госпожой и сделала тебе больно?

– Ни на что я такое не намекаю. И я, что-то, не припомню, когда это ты была слабой и беззащитной. А больно, ты, мне уже сделала. Спасибо.

– Я? Когда я тебе сделала? – огромные глаза Мадам стали очень огромными от удивления

– Это уже не важно.

– Нет! Это очень важно. И важно это для нас обоих.

– Я не хочу с тобой ни о чём говорить, ни выяснять ничего. Пусти меня.

– Куда тебя пустить?

– Просто – отпусти.

– Говори прямо. Что значит для тебя – отпустить? Ты хочешь, чтобы я ушла сама, или сам хочешь от меня уйти?

– А если я попрошу, ты уйдёшь? – глядя в пол, спросил я без особой надежды.

– Обойдёшься. Рубашку давай и вали на свой пол спать, там тебе, тряпке, самое место!

Мадам сурово разделась. Можно даже сказать, что она принципиально обнажилась. Воинственно, категорически агрессивно сняла с себя у меня на глазах всю, ну вообще всю, одежду, и гордо расправив плечи, понесла свой бюст в ванную:

– Когда вернусь, чтобы мне уже постелил! – и хлопнула дверью ванной комнаты.

Я вообще-то такой момент ждал. Не совсем, такой, конечно же. И не при таких обстоятельствах. У меня в планах была более софтовая версия стриптиза от Мадам, в котором я должен был, по сценарию, принять участие не только, как зритель. Но, всё же, увидеть Мадам в первозданном виде вживую, а не в своих снах, суетливопотливых, зрелище первоклассное. Но даже оно никак не повлияло на моё никакущее настроение. Мне было вообще всё без разницы, даже если бы началось нашествие инопланетянок-эксгибиционисток.

Мадам может себе думать, что хочет, но мне-то какое до неё дело? Не хочет уходить, и не надо. Тогда уйду я. Достал новенький не распакованный комплект постельного белья и нулячую, в фирменной упаковке мужскую сорочку, положил всё это на диван. Взял из куртки ключ от машины, а ключ от квартиры оставил на столе, вместе с телефоном и бумажников. Если она такая умная, то сама додумается, что сия инсталляция символизирует. Обул туфли и тихо вышел из дому.

Что делать дальше и куда ехать я не знал, в голове никаких мыслей не было, а был какой-то ком из наполнителя для кошачьих туалетов. Я покатался по ночному городу, а потом бросил машину в каком-то переулке. Побродил ещё, но ничего в моём состоянии не изменилось. В конце концов я уселся на гранитном обрамлении набережной.

Сидеть на ледяном камне ограждения было холодно. Но холод я не ощущал, этому мешал дробный стук моих собственных зубов. Не отвлёк меня от попытки достичь просветления и прикушенный этим зубным компостером язык. Было сумрачно, тихо и безлюдно.

По реке ничего не проплывало и не проплывал никто. Чистая гладь воды на меня никак не действовала. Ну, не проплыл ни один труп врага. И что? Что бы это могло значить? Да только одно – нет у меня врагов. Ни врагов нет, ни друзей. А кто может быть у такого обсоса, как я? Что у меня есть такого, и что я – сам-то такое, чтобы я мог завести вторых и нажить – первых?

А раз нет ни тех, ни других, то кому я тогда вообще нужен? Да и кто это – другие? А я сам – кто? Кто я и что я? Есть смысл в этих вопросах? А нужны ли ответы на такие вопросы, если я – никто? И если я – ничто? То, что может измениться от того, что я просто исчезну? Возможно, это позволит немного уменьшить энтропию вселенной.

Если прыгнуть в реку, то это ровным счётом ни на что не повлияет. Это лишь изменит температуру моего тела. Но кому какая разница до температуры тела того, кто – никто? А если сравнять температуру тела с температурой окружающей среды, то можно перестань ощущать холод. Тот холод, который там, в душе, или в сердце. Или – вообще холод.

Я стоял на самом краю ограждения и смотрел на не очень сильное течение реки. Смотрел, пока не понял, что если промедлю, то могу больше никогда и не успеть сделать хоть раз в жизни важный и решительный шаг. И тогда я прыгнул…

– Куда без шапочки? – раздался голос, по-видимому, владелицы той руки, которая схватила меня в последний момент за шиворот, – Это ваше?

– Это моё! Моё! – раздался ещё