На меня он не взглянул ни разу. Повернулся и шагнул за дверь, внутрь, в прохладу. Мамуля на несколько секунд ушла в себя. Я забыла обо всем на свете, кроме ее лица – оно, по сути, было для меня новым. Она подалась вперед, взялась за дверную ручку и обычным своим мягким голосом произнесла:

– Сестра, спустись с крыльца. Подожди меня. Скоро вернусь.

Я знала, что перечить Мамуле опасно даже в самых обыденных обстоятельствах. А потому спустилась по крутой лесенке, боясь оглянуться и боясь этого не сделать. Повернулась я, когда дверь хлопнула – Мамуля исчезла.

Мамуля вошла в приемную как к себе домой. Одной рукой отшвырнула в сторону стерву-медсестру и шагнула прямо в кабинет дантиста. Он сидел в кресле, затачивая свои страшные инструменты и добавляя горечи в порошки. Глаза его полыхали угольями, руки удлинились вдвое. Он поднял на нее глаза за миг до того, как она ухватила его за ворот белого халата.

– Встань, когда дама входит, хам бессовестный. – Язык ее утончился, слова гладко выкатывались наружу. Гладко и отчетливо, точно краткие раскаты грома.

Выбора у дантиста не было – пришлось встать и вытянуться по стойке смирно. Через миг голова его упала на грудь, голос звучал смиренно:

– Да, мэм, миссис Хендерсон.

– Ты, ничтожество, думаешь, ты повел себя как джентльмен, когда вот так вот заговорил со мной в присутствии внучки?

Она его не тряхнула, хотя вполне бы могла. Просто удерживала на месте.

– Нет, мэм, миссис Хендерсон.

– И что – нет, мэм, миссис Хендерсон?

Тут она встряхнула его совсем чуть-чуть, но в движении этом было столько силы, что руки его и голова заходили ходуном на концах тела. Он стал заикаться куда сильнее, чем дядя Вилли.

– Нет, мэм, миссис Хендерсон. Сожалею, что так поступил.

Очень сдержанно демонстрируя свое омерзение, Мамуля пихнула его обратно в рабочее кресло.

– На одном «сожалею» далеко не уедешь, а я еще в жисть не видала такого лядащего дантиста.

(Теперь она могла позволить себе перейти обратно на просторечие – ведь она так блистательно говорила по-английски.)

– Не прошу тебя извиниться в присутствии Маргариты, потому что не хочу раскрывать ей свою силу, но отдаю тебе приказание, окончательное и бесповоротное. До захода солнца ты покинешь Стэмпс.

– Миссис Хендерсон, но мои инструменты…

Он трясся с головы до ног.

– А теперь слушай мое второе приказание. Никогда ты больше не будешь никому лечить зубы. Никогда! Когда обоснуешься на новом месте, лечить тебе собак от бешенства, кошек от холеры и коров от гриппа. Понял?

По подбородку у него стекала слюна, в глазах стояли слезы.

– Да, мэм. Спасибо, что оставили в живых. Благодарю вас, миссис Хендерсон.

Мамуля вновь уменьшилась с роста в десять футов, с руками длиной в восемь, и произнесла:

– Нужна мне твоя благодарность, сопляк, такого, как ты, и убить-то тошно.

Выходя, она махнула платком и превратила медсестру в мешок куриного корма.

Когда Мамуля спустилась, вид у нее был усталый – впрочем, кто ж не устанет от такого-то. Она подошла, поправила полотенце у меня на щеке (о зубной боли я позабыла: почувствовала только, что она прикасается очень нежно, чтобы ее не пробудить). Взяла меня за руку. Голос ее не изменился:

– Идем, сестра.

Я рассудила, что мы отправляемся домой, она сделает какой-нибудь отвар, который снимет боль, а еще, может быть, вырастит мне новые зубы. Новые зубы вылезут за ночь из моих собственных десен. Мамуля повела меня к аптеке, в противоположную от Лавки сторону.

– Повезу тебя к дантисту Бейкеру в Тексаркану.

Я порадовалась, что приняла ванну и обсыпалась тальком «Букет Кашмира». Какой замечательный сюрприз. Нестерпимая боль унялась до терпимого зуда, Мамуля изничтожила мерзавца-белого, а мы теперь еще и поедем в саму Тексаркану, только Мамуля и я.

В автобусе она села на сиденье в конце, посередке, я села с ней рядом. Я так гордилась тем, что я ее внучка – это значит, что часть ее волшебства распространяется и на меня. Она спросила, страшно ли мне. Я покачала головой и прижалась к ее прохладному коричневому предплечью. Ни за что какой-то там дантист – тем более чернокожий – теперь не посмеет меня обидеть. Ведь Мамуля рядом. Доехали мы без приключений, вот разве что она обняла меня одной рукой, что ей вообще-то было не свойственно.

Дантист показал мне лекарство и иглу еще до того, как ввел в десну обезболивающее, – но даже если бы не показал, я бы все равно не испугалась. Мамуля стояла прямо у него за спиной. Скрестив на груди руки, она наблюдала за каждым его движением. Зубы удалили, она купила мне в окошечке аптечного магазина трубочку с мороженым. До Стэмпса мы доехали спокойно, вот только мне приходилось сплевывать в пустую коробочку из-под нюхательного табака, которую Мамуля для меня прихватила, – это оказалось непросто, потому что на наших проселках автобус подбрасывало и трясло.

Дома Мамуля подала мне теплый соляной раствор, и, прополоскав рот, я показала Бейли дыры от зубов – кровь запеклась на них, как начинка на корочке пирога. Он сказал, что я невероятно храбрая и теперь просто обязана обнародовать историю про этого белого зубодера и про сверхъестественные способности нашей Мамули.

Мне пришлось признать, что самого их разговора я не слышала, но что еще она могла сказать, кроме того, что сказала в моем воображении? Что еще могла сделать? Бейли без особого энтузиазма согласился с моими выводами, и я радостно (я ведь только что была больна) запрыгнула в Лавку. Мамуля готовила ужин, дядя Вилли стоял, привалившись к подоконнику. Мамуля изложила свою версию событий:

– Дантист Линкольн больно заносчивый. Сказал, скорее засунет руку в пасть псу. А когда я ему напомнила про одолжение, только отмахнулся. Ну, я тогда оставила сестру внизу, а сама пошла внутрь, никогда раньше не бывала у него в кабинете, но нашла вход туда, где он зубы вытаскивает, они с этой его медсестрой там и сидят. Я стояла, пока он меня не заметил. – Кастрюля грохнула о плиту. – Он так подскочил, будто ему булавку на стул подложили. Говорит: «Энни, я же сказал, не собираюсь я копаться во рту у ниггеров». Я говорю: «Тогда придется кому-то другому», а он: «Отвези ее к цветному дантисту в Тексаркану», а тут я ему в ответ: «Если бы вы мне вернули мои деньги, мне было бы на что отвезти». Он говорит: «Я все вернул». Я говорю: «Вернули все, кроме процентов». Он мне: «Так процентов не было». А я ему: «А теперь есть. Десять долларов – и мы в расчете». Знаешь, Вилли, негоже оно было так, потому как денег я ему ссудила, ни о чем таком не думая. Он и велел этой своей задаваке-медсестре выдать мне десять долларов, да чтобы я подписала бумажку «оплачено полностью». Она дала, я подписала. Пусть он на самом-то деле уже давно все вернул, я подумала: ежели ты этакий гаденыш, придется тебе за это заплатить.