Ангел конфетного прилавка до меня все-таки добрался и строго взыскивал за все украденные «Милки вэйз», «Маундз», «Мистер гудбарз» и «Херши» с миндалем. Два зуба сгнили до самой десны. Боль было не унять никаким тертым аспирином или гвоздичным маслом. Помочь могло лишь одно: я от всей души молилась, чтобы мне позволили сесть под домом – пусть он рухнет мне на челюсть слева. Поскольку чернокожих дантистов в Стэмпсе не было, да и врачей, строго говоря, тоже, раньше Мамуля разбиралась с больными зубами, попросту их выдергивая (ниточку одним концом привязывали к зубу, другой она наматывала на кулак), давая обезболивающее и произнося молитвы. В данном случае ее снадобья не помогли: коронка совсем разрушилась, так что ниточку привязать было не к чему, а молитвы никто не слушал, потому что Ангел-Расчетчик не пропускал их на небеса.

Несколько дней и ночей я промучилась невыносимой болью – не просто размышляя, не прыгнуть ли мне в колодец, а всерьез рассматривая этот вариант, – и тогда Мамуля решила отвести меня к зубному врачу. Ближайший чернокожий дантист имелся в Тексаркане, в двадцати пяти милях от нас: я была убеждена, что расстанусь с жизнью задолго до того, как мы туда доберемся. Мамуля сказала, что мы пойдем к доктору Линкольну, прямо у нас, в Стэмпсе, – он поможет. Добавила, что однажды сделала ему большое одолжение.

Я знала, что одолжения она делала очень многим белым в городе. Мы с Бейли видели в ее счетных книгах, что в годы Депрессии она ссужала деньги как чернокожим, так и белым – большинство так и остались у нее в долгу. Однако имя доктора Линкольна я не припомнила, да и не слышала никогда, чтобы он лечил кого-то из чернокожих. Тем не менее Мамуля постановила, что мы к нему пойдем, и поставила греться воду, чтобы мы приняли ванну. Я отродясь не бывала у врача, поэтому Мамуля сказала мне, что после ванны (от которой мне еще и во рту полегчает) нужно будет полностью переодеться в свеженакрахмаленное и выглаженное белье. От боли ванна не помогла – и тут я поняла, что такой болью еще не мучился никто и никогда.

Прежде чем выйти из Лавки, Мамуля велела мне почистить зубы и прополоскать рот «Листерином». От одной мысли о том, что придется разжать стиснутые челюсти, боль сделалась еще невыносимее, однако, когда Мамуля объяснила, что к доктору положено приходить безупречно чистым, причем это прежде всего касается той части тела, которую будут осматривать, я собрала волю в кулак и раздвинула зубы. В рот попал прохладный воздух, клыки заныли – я утратила последние остатки разума. От боли я заледенела, родным разве что не пришлось меня связать, чтобы вытащить зубную щетку изо рта. Немало усилий потребовалось и на то, чтобы отправить меня в дорогу. Мамуля заговаривала со всеми встречными, но поболтать не останавливалась. Объясняла через плечо, что мы идем к врачу и «покалякаем» по дороге домой.

Пока мы не дошли до пруда, весь мой мир состоял из боли – нимба и ауры, окруживших меня на три фута. Когда мы миновали мост и оказались на территории белых, рассудок постепенно протолкался на первый план. Пришлось больше не стонать и распрямить спину. Белое полотенце, которым мне подвязали щеку, сделав узел наверху, необходимо было поправить. Умираешь – так умирай достойно, раз делать это привелось в белой части города.

На другой стороне моста боль вроде бы притихла, как будто от белых налетел белый ветерок, обволакивая собой все в окрестностях – в том числе и мою челюсть. Гравиевая дорожка здесь была глаже, камушки – мельче, а нависавшие над нею ветки деревьев укрывали нас почти полностью. Если даже боль и не ослабла, знакомые и при этом странные виды так меня зачаровали, что я стала чувствовать ее меньше.

При этом голова продолжала пульсировать в настойчивом ритме басового барабана: как могла зубная боль посидеть под замком, услышать песни пленников, их блюзы и смех – и при этом не измениться? Как могли один, два – да хотя бы и полный рот рассвирепевших зубных корней встретиться с целой телегой детей-белошвальников, выдержать их идиотский снобизм – и не утратить сознания собственной значимости?

Рядом со зданием, где находился кабинет дантиста, вилась тропка: по ней ходили слуги и торговцы, приносившие товар в мясную лавку и в единственный в Стэмпсе ресторан. Мы с Мамулей пробрались по этой тропке к черному ходу в кабинет дантиста Линкольна. Солнце светило ярко, придавая дню вид непримиримо-реальный; мы поднялись по лестнице на второй этаж.

Мамуля постучала в заднюю дверь, нам открыла белая девушка и неприкрыто удивилась, увидев нас за порогом. Мамуля сказала, что хочет видеть дантиста Линкольна – ему нужно передать, что пришла Энни. Девушка решительно закрыла дверь. Унижение от того, что Мамуля заговорила с молодой белой так, будто у нее вообще нет фамилии, было сродни физической боли. Казалось, это уж вовсе несправедливо: у тебя болит зуб, болит голова – и при этом приходится нести на плечах тяжкое негритянское бремя.

Не исключено, что боль успокоится, а зубы выпадут сами. Мамуля сказала: мы подождем. Мы больше часа простояли у дантиста на заднем крыльце, на жарком солнце, опираясь на хлипкие перила.

Он открыл дверь, посмотрел на Мамулю.

– Ну, Энни, чем могу помочь?

Он не заметил ни полотенца у меня на щеке, ни моего распухшего лица.

Мамуля сказала:

– Дантист Линкольн. Вон, внучка моя тут. Два зуба сгнили, ужасно мучается.

Она дожидалась, когда он подтвердит правдивость ее слов. Он никак не откликнулся: ни словами, ни выражением лица.

– Уже, почитай, четвертый день зубы болят, вот я ей сегодня и сказала: «Милочка, уж пойдем к дантисту».

– Энни?

– Да, сэр, дантист Линкольн.

Слова он подбирал старательно – так другие ищут жемчужины.

– Энни, вам известно, что я не обслуживаю негров – цветных.

– Мне это известно, дантист Линкольн. Но речь о моей внученьке, а она будет хорошо себя вести…

– Энни, у каждого свои принципы. В этом мире без принципов не прожить. Мой принцип – я не обслуживаю цветных.

Солнце растопило масло у Мамули на коже, расплавило вазелин у нее в волосах. Блестя жирным блеском, она наклонилась, выйдя из тени дантиста.

– Сдается мне, дантист Линкольн, ей вы можете помочь, она же еще малышка. Сдается мне, я вам когда-то сделала одолжение-другое.

Он слегка покраснел.

– Вне зависимости от одолжения. Все деньги я вам выплатил, и делу конец. Прошу прощения, Энни. – Рука его легла на дверную ручку. – Прошу прощения. – Второе «прошу прощения» он произнес не так бездушно – кажется.

Мамуля сказала:

– Ради себя я бы не стала настаивать, но тут отказ принять не могу. Речь же о внучке. Когда вы пришли ко мне занять денег, я не заставила вас меня умолять. Вы попросили – я дала в долг. Хотя оно было и против моих принципов. Я не ростовщица, но вы бы остались без этого дома, вот я и попробовала помочь.

– Я расплатился, а повышая голос, вы ничего от меня не добьетесь. Мои принципы… – Он выпустил дверь, шагнул к Мамуле ближе. Мы все втроем сгрудились на крохотном крыльце. – Энни, мои принципы таковы: я скорее псу в пасть руку засуну, чем в рот черномазому.