Молодость и общее признание стали моими верными союзниками, подмяв под себя воспоминания об обидах и оскорблениях. Ветер стремительных перемен перекроил черты моего лица. Пролитые слезы втоптали в грязь, потом в пыль. Я смахнула и оставила в прошлом долгие годы одиночества, точно длинные плети лишайника-паразита.

Только благодаря своему трудолюбию я оказалась в числе лучших учеников – на получение аттестата меня должны были вызвать одной из первых. На доске в классе, а также на доске объявлений в актовом зале были синие звезды, белые звезды и красные звезды. Ни пропусков, ни опозданий, а успехи в учебе – едва ли не лучше всех в параллели. Преамбулу к Конституции я могла прочитать даже быстрее, чем Бейли. Мы часто засекали время: «Мыгражданесоединенныхштатовсцельюсозданияидеальногосоюза…» Я выучила имена президентов страны от Вашингтона до Рузвельта как в хронологическом, так и в алфавитном порядке.

Нравились мне и мои волосы. Черная грива постепенно удлинилась, загустела, наконец-то научилась ложиться в косы, и уже не нужно было драть кожу с черепа, пытаясь ее расчесать.

Мы с Луизой разучивали свои речи до полного изнеможения. Выступать от лица нашего класса должен был Генри Рид. Был он низкорослым, очень чернокожим парнишкой с набрякшими веками, длинным широким носом и странной формой головы. Я много лет им восхищалась, потому что из четверти в четверть мы с ним получали лучшие оценки в классе. Как правило, он меня даже обходил, однако я не обижалась, скорее радовалась тому, что мы делим место наверху. Как и многие чернокожие дети с Юга, он жил с бабушкой, такой же строгой, как и Мамуля, и тоже в своем роде бесконечно доброй. Он был мальчиком воспитанным, почтительным, вежливо говорил со старшими, а вот в свободное время выбирал самые бесшабашные игры. Я им восхищалась. По моим понятиям, любой трус или тупица может вести себя вежливо. А вот человек, способный с одинаковой легкостью общаться и со взрослыми, и с детьми, достоин восхищения.

Речь его называлась «Быть или не быть». Написать ее ему помог дотошный преподаватель десятого класса. Генри разучивал ее несколько месяцев, чтобы прочитать с приличествующим выражением.

Несколько недель до выпускного не стихала суета. Группа младших учеников должна была разыграть пьеску про лютики, маргаритки и зайчиков. По всему школьному зданию было слышно, как они разучивают прыжки, а их поющие голоса звучали серебряными колокольчиками. Девочки постарше (но, понятное дело, не выпускницы) получили задание приготовить еду для вечернего празднества. Терпкий аромат имбиря, корицы, муската и шоколада витал над кабинетами труда – будущие поварихи готовили пробы для себя и своих преподавательниц.

В каждом углу столярной мастерской топоры и пилы кромсали свежее дерево – мальчики мастерили декорации и оборудование для сцены. В этом тарараме участия не принимали только выпускники. Нам было дозволено сидеть в библиотеке в дальней части здания или с отстраненно-непринужденным видом поглядывать на то, как готовят для нас праздник.

Даже священник в воскресенье накануне произнес проповедь про школьный выпуск. Тема звучала так: «Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного». Хотя, в принципе, проповедь была адресована нам, он воспользовался возможностью обратиться к выпивохам, картежникам и всевозможным отбросам общества. При этом в начале он перечислил все наши имена, так что мы не обиделись.

Согласно негритянской традиции, подарки детям дарят только при переходе из одного класса в другой. Понятно, что тому, кто окончил школу лучше всех, полагается особый подарок. Дядя Вилли с Мамулей заказали мне наручные часы с Микки-Маусом, как и у Бейли. Луиза подарила мне четыре вышитых платочка. (Я ей подарила три вязанных крючком салфеточки.) Миссис Снид, жена священника, сшила мне нижнюю юбку под выпускное платье, и почти каждый покупатель подарил по монетке в пять или даже в десять центов с наставлением «Только не останавливайся на достигнутом» или чем-то в таком духе.

И вот, вопреки всем опасениям, настал этот особый день, и я вскочила с кровати с первыми петухами. Распахнула заднюю дверь, чтобы разглядеть получше, но Мамуля тут же одернула меня:

– Сестра, отойди от двери и надень халат.

Очень хотелось, чтобы память о том утре осталась со мной навеки. Солнечный свет был, как и я, молод, день не достиг напористой зрелости – до этого оставалось несколько часов. Босиком, в халатике, я выскочила на задний двор, сказавшись, что хочу проведать свою молодую фасоль, а сама встала, впивая ласковое тепло, и возблагодарила Бога за то, что, несмотря на все содеянное мною зло, он позволил мне дожить до этого дня. Я была фаталисткой, боялась, что внезапно умру и не будет у меня возможности подняться по ступеням в актовом зале и с должным изяществом получить свой заслуженный аттестат. Господь в его несказанной милости даровал мне отсрочку.

Вышел Бейли, тоже в халатике, подал мне коробочку, завернутую в рождественскую подарочную бумагу. Сказал, что деньги на этот подарок копил несколько месяцев. Похоже было на коробку с шоколадом, но я знала: Бейли не станет копить деньги, чтобы купить конфет – у нас их и так под самым носом сколько угодно.

Своим подарком он гордился не меньше, чем я. Оказалось, это сборник стихотворений Эдгара Аллана По (или Эапа, как называл его Бейли) в переплете из мягкой кожи. Я открыла «Аннабель Ли», мы ходили туда-сюда вдоль грядок, ощущая между пальцами ног прохладную пыль, и декламировали прекрасные и печальные строки.

Мамуля приготовила воскресный завтрак, хотя и была пятница. После молитвы я открыла глаза – и увидела у себя на тарелке часики. День выдался лучше некуда. Все проходило без сучка без задоринки, я все делала правильно без всяких напоминаний, мне ни за что не попало. К вечеру я так разволновалась, что толку от меня по хозяйству было мало, но Бейли вызвался сделать все за меня, прежде чем принимать ванну.

За несколько дней до того мы написали специальное объявление для Лавки, и вот свет погас, а Мамуля повесила на дверную ручку кусок картона. Там было старательно выведено: «ЗАКРЫТО. УШЛИ НА ВЫПУСКНОЙ ВЕЧЕР».

Платье сидело идеально, все сошлись на том, что я в нем похожа на солнечный лучик. Мы зашагали вверх по склону к школе, Бейли – сзади, с дядей Вилли, тот все бормотал: «Ступай вперед, Младший». Ему хотелось, чтоб Бейли ушел вперед с нами – он конфузился из-за того, что двигается так медленно. Но Бейли сказал: пусть дамы идут вместе, а мы, мужчины, будем замыкающими. Мы все над этим вежливо посмеялись.

Из темноты, точно светлячки, то и дело выпархивали школьники помладше. Их платьица из папиросной бумаги и крылья как у бабочек не подходили для бега: до нас то и дело доносился сухой шорох рвущейся бумаги, а за ним – расстроенное «Ай-ай».

Школа так и искрилась радостью. Снизу окна казались холодными, неприветливыми. На меня вдруг накатило чувство, что мы не ко времени, и, если бы Мамуля не взяла меня за руку, я наверняка отстала бы и присоединилась к Бейли и дяде Вилли – а может, даже пристроилась бы следом. Мамуля отпустила несколько незамысловатых шуток – мол, у меня ноги к земле примерзли, – а потом потащила меня вперед, к ставшему незнакомым зданию.