идти наниматься в чужое войско?

Пионерский лагерь, блин, с предателем. А если они завтра все стучать побегут?

Бурка дремал рядом, то и дело тревожно приоткрывая глаза, а я лежал и смотрел в дыру над очагом.

Тоска навалилась на меня. По родной бесконечной России, какой я видел её в детстве из окна поезда. Едешь, едешь — и края не видать.

Простор. А тут — кругом горы. Даже эта «большая» по здешним меркам долина зажата горами. Вот и люди здесь «узкие», без какой-то душевной широты.

Но не мелкие, нет. Небо близко. И даже эта дыра в потолке юрты — как мрачный небесный глаз.

Тенгри видит.

— И полетели воины за перевал… — донёсся до меня шёпот. — А там — огонь бушует до самого неба…

Кто-то рассказывал сказку.

Я стал тихонько насвистывать в унисон этому тонкому голосу: «Выйду ночью в поле с конём…»

— А что это за песня? — спросил Бурка и открыл глаза.

— Выйду ночью в поле с конём, — напел я. — Ночкой тёмной тихо пойдём…

Наверное, я пел не совсем так, как помнил. Язык-то другой. Что-то во мне переводило привычные слова — я и узнавал, и не узнавал их.

Громко петь было нельзя, и с краёв зашуршали, подтаскивая войлок. Песня была длинная, непонятная — не было тут коней, но слушали её жадно.

— А сказки ты знаешь? — раздался шёпот, когда я перестал петь.

— Знаю, конечно.

Пушкинскую «Сказку о царе Салтане» я даже кусочками знал наизусть. И «Конька-горбунка».

Шуршания войлока прибавилось, и я сдался, начал рассказывать. По памяти, как уж выходило. Да простит меня Пушкин.

К моему удивлению, подростки вопросов не задавали, только очень неожиданно комментировали.

Когда я произнёс:

— Глядь: поверх текучих вод — лебедь белая плывёт…

И сделал паузу для загадочности. Лойчен вдруг сказал уверенно:

— Сейчас она заберёт Салтана в царство мёртвых.

— Почему — мёртвых? — удивился я.

— Лебедь — птица Эрлика, — Лойчен покосился на меня удивлённо. Мол, с этим-то ты хотя бы спорить не будешь?

— А почему — Эрлика, а не Тенгри? Она же птица, в небе летает? Белая и красивая.

— Лебеди живут на воде, — пояснил полусонный Игель. — Там они гнезда строят, выводят птенцов. Вода — мир Эрлика. Она только сверху отражает небо, а глубиной отражает подземный мир. Хороший шаман знает лебедя, как проводника в нижний мир, крылья лебединые на рубаху себе нашивает.

«Ишь ты, как, — подумал я. — А ведь и у нас гуси-лебеди в сказках помогают бабе-яге. Значит, и у нас они — птицы потустороннего мира?»

— А дальше? — дёрнул меня за рукав Бурка.

— Дальше — спать. Завтра дорасскажу.

Волколак вздохнул и тут же задышал ровно-ровно. Устал малой.

Я спал покойно. Не потому что прямо расслабился, а потому что рядом лежал Бурка. Я знал, что сон его иной, чем у меня, чуткий, звериный. Мы долго шли с ним вместе по горам и по лесу, я привык, что и во сне он меня охраняет.

Проснулся от рычания и возни. Луны не было, угли еле теплились, и я не понимал, что происходит.

Раздался крик, потом рычание, сдавленное, сквозь сжатые зубы. На полу заворочались — Бурка явно вцепился в кого-то тяжёлого.

Потом звякнул о камень очага нож. Я вскочил. И ещё куча народу вскочила.

Бросил на угли берёзовых веток, и только тогда разглядел. Ну и растащили кое-как волка и Байсура.

Парень был знатно потрёпан. Не ожидал, что Бурка готов драться не только кулаками, но и зубами.

Волк изодрал кожаную рубашку Байсура, добираясь до горла. И, не подоспей я, вцепился бы, загрыз на фиг.

— Он бешеный, бешеный… — шептал Байсур. Его трясло от ужаса.

— А не ты? — спросил я. — Это же ты кинулся с ножом. Кого убить хотел? Меня?

Лойчен поднял нож, внёс в круг света.

Отпираться было бессмысленно — ножей у нас не отобрали, и каждый сам обихаживал и украшал свой.

— Отродье росомахи, — выдавил Лойчен. — Ничего так нам старших назначили.

— Ты зачем сюда явился? — встряхнул я Байсура, уже догадываясь, что это Бурка долил ему сегодня в мозг кипящего масла, назвав меня воином. Это мальчишки ушки свои распустили, а парень, почти уже взрослый, — только сильнее возненавидел.

— Может, злой дух завладел его телом? — предположил Игель.

— Зависть им завладела, — не согласился я. И снова потряс хорошо помятого Буркой Байсура. — Думал, будешь самый старший — значит, самый сильный и самый крутой? А тут — я? Да, родной?

— Да-а! — зло выдохнул Байсур мне в лицо.

— Ну извини, я под тебя подстраиваться не нанимался. У тебя писька растёт, а у остальных — война. Я сюда сражаться пришёл.

— Мы же уже в плену! — выдохнул кто-то из темноты.

— Ну так зачем вы сюда припёрлись? — удивился я. — Ведь сами пришли?

— Да кто сам-то? — удивился Игель. — К нам прилетели в деревню и всех парней подходящих забрали.

— Всех? — переспросил я. — А чё ты один здесь?

— Я не знаю. Тех, что были старше, куда-то ещё увезли.

Игель своими словами открыл ящик Пандоры. Из полутьмы понеслось:

— А мне отец сказал, что иначе зимой с голода сдохнем. Ремесло наше — маленькое…

— Сказали, деревню сожгут, если не пойду…

— Отец сказал, что, может, тут я хотя бы живой останусь. Говорят, они детьми драконов своих кормят…

— Стоп! — сказал я. — И об этом сейчас поговорим. Но сначала решим,