к Соловейчику со стороны других пациентов: «.. такого человека накануне выздоровления так обхамить», — но то же самое он говорит и об отношении к себе: «Хам на хаме в вас…» /6; 33/.

А перед этим были такие слова: «Почему вы никогда не отвечаете мне? Что я, не человек, что ли? Молчите? Ну, молчите, молчите!». Точно так же Высоцкий характеризовал отношение к нему врача-психиатра Михаила Буянова во время их последней встречи в 1980 году: «Врачи всегда соглашаются, а вы всегда спорите. И в Соло-вьевке спорили. Можно сказать, за человека не считали, видели во мне лишь алка-ша»518. Эта ситуация вновь напоминает песню «Ошибка вышла», где на все требования лирического героя показать ему протокол главврач никак не реагирует.

Герой-рассказчик начинает повесть такими словами: «Всё, нижеисписанное мною, не подлежит ничему и не принадлежит никому», — а Соловейчик в своем обращении к главврачу пишет: «Я, нижеподписавшийся, Соловейчик Самуил Яковлевич <.. > В связи со всем вышенаписанным считаю себя наконец здоровым…».

Герой-рассказчик говорит: «Не стучите! Слышите! Стукачи! Предатели!», — но и Соловейчик употребляет это слово: «В связи со всем вышенаписанным считаю себя, наконец, здоровым и абсолютно, но, слышите, абсолютно нормальным».

Кроме того, Соловейчик — «возраста 43 лет», а еще раньше герой-рассказчик размышлял: «Ничего, лучше жить 40 лет на коне, чем без щита. Я лучше поживу, а потом, уже после смерти, пущай говорят: вон он-де голодал и поэтому умер. Пусть говорят, хоть и в сумасшедшем доме. Мне хватит этих 40» /6; 26/.

Герой понимает, что из сумасшедшего дома он никогда не выберется и там закончит свою жизнь. Здесь перед нами — характерный для творчества Высоцкого мотив пожизненного заключения в тюрьму (психбольницу), то есть в несвободу, которая олицетворяет собой всю советскую действительность: «Совсем меня убрали из Весны» /1; 50/, «Неужели мы заперты в замкнутый круг / Навсегда!! Не случится ли чуда?» (АР-2-54), «И пропасть на дне колодца, / Как в Бермудах, навсегда» /5; 136/, «Век свободы, не видать из-за злой фортуны» /1; 42/, «Навек гербарий мне в удел?! / Расчет у них таков» /5; 369/, «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?!» /5; 398/, «.Мы навечно выходные: / Мы душевные больные, / То есть тронулись душой» (С5Т-4-256), «Ах, мой вечный санаторий — / Как оскомина во рту!» /3; 69/, - так же как и в исполнявшихся им лагерных песнях: «Я знал, что мое счастье улетело навсегда, / И видел я — оно уж не вернется», «И жизнь моя — вечная тюрьма», «Мы навеки растаем-ся с волей», «Таганка! Я — твой бессменный арестант».

Но самое интересное, что возраст «умирающего Соловейчика» — 43 года — это фактически возраст самого Высоцкого, который ушел из жизни в 42,5 года. Так что здесь мы имеем дело еще с одним примером предвидения или «сверхпонимания».

Кроме того, имя-отчество Соловейчика — Самуил Яковлевич[2171] — свидетельствует о его еврейском происхождении. Но то же самое относится и к герою-рассказчику: «.. а у меня все оттуда, с Запада, — все польские евреи» /6; 34/.

В обоих случаях присутствует прямая биографическая деталь, поскольку сам Высоцкий был наполовину еврей.

Да и фонетическое родство имен «Самуил» и «Самсон» (кстати, оба заимствованы из Ветхого завета) косвенно подтверждает их идентичность по сути и близость обоих к лирическому герою поэзии Высоцкого.

Зачем, зачем я жил до сих пор?

Чтобы убедиться в черствости и духовной ядовитости обслуживающего персонала моей родной психиатрической лечебницы. Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра”! Да! И всё тогда! Тогда, уже, конечно, всё.

Самоубийства в советских психушках были очень частым явлением: «Безысходность породила отчаяние среди заключенных и волна самоубийств с новой силой захлестнула концлагерь. Почти каждый день неведомыми путями в наши камеры проникали слухи о том, что на таком-то этаже покончил самоубийством еще один заключенный. Как правило, на прогулке слухи подтверждались. Мы видели проезжавший ПИК-апчик с откинутой задней дверцей и голые ноги трупа, торчащие из машины.

— Вот и “выписали” еще одного… — замечал кто-нибудь.

Другие молча смотрели вслед. К смерти относились спокойно. Недаром самая ходовая фраза в спецбольнице была такая: “Скоро и меня тоже выпишут ‘через баню’”. Немало было таких, кто завидовал покойнику: для него пытки и издевательства кончились»[2172] [2173] [2174] [2175] [2176].

Сравним также обещание героя-рассказчика повести «Завтра я повешусь…» со стихотворением 1972 года: «Билеты лишние стреляйте на ходу: / Я на публичное повешенье иду, / Иду не зрителем и не помешанным — / Иду действительно, чтоб быть повешенным, / Без палача (палач освистан) / Иду кончать самоубийством».

За год до этого была написана «Песня конченого человека», где лирический герой еще пытался оттянуть самоубийство: «Устал бороться с притяжением земли, / Лежу — так больше расстоянье до петли». Но потом все же решается на него: «И сердце дергается, словно не во мне, — / Пора туда, где только “ни” и только “не”».

А сам Высоцкий уже в мае 1964 года предпринял попытку самоубийства, причем именно через повешение: «Как призналась мне его вторая жена — Людмила Абрамова — в 1964 году Высоцкий пробовал покончить с собой. В вытрезвителе повесился на брючном ремне. Но, к счастью, его вовремя спасли»^. Далее в июне 1966 года — во время ареста в Риге — он пытался повеситься в одиночной тюремной камере, согласно свидетельству той же Л. Абрамовой522

Как видим, обе попытки самоубийства Высоцкого связаны с его заключением в несвободу (медвытрезвитель или тюрьму). И вообще всю свою жизнь в Советском Союзе он воспринимал как пребывание в одной большой тюрьме (по словам, Ивана Дыховичного, «у него было очень сильное ощущение несвободы»^; да и сам Высоцкий откровенно говорил об этом в «Беге иноходца»: «Ох, как я бы бегал в табуне, / Но не под седлом и без узды!»). Отсюда — преобладание в его стихах тюремно-лагерных реалий и постоянство мотива самоубийства, в связи с чем можно упомянуть еще стихотворения «Живу я в лучшем из миров…» и «Гербария» (оба — 1976): «А станет худо мне — / Повешусь на сосне» (АР-6-175), «Мне впору хоть повеситься» (АР-3-6); «Снег скрипел подо мной…» (1977) и «Песню о Судьбе» (1976): «…а зарежусь — снимите с ножа», «Когда постарею, / Пойду к палачу, — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу». Данная тема разрабатывается и в песне «Попытка самоубийства» (1978).

Сравним также ситуацию